В кондитерскую «Вольф и Беранже» перед дуэлью не идём уже — что отмечать, раз смерть не знает меры? Пересекаем речку, едем в лес, мы исчерпали свой лимит чудес и выбрали дежурить у барьера. Придворные паяцы и шуты, простреленные метко животы, друзья, жена, моченая морошка — мы взяли от поэтов не стихи, а химию притягивать плохих героев. И безумия немножко. Но с каждым поколением запал теряет смысл, веру и накал, и подвиг превращается в попытку. Сгореть в расцвете — избранный сюжет, сначала сгинут Вольф и Беранже, а после мы.
Но в этом нет убытка.

Play
Мне нравится водить тебя по краю,
Интуитивно чувствуя твое
Влечение… Ты видишь, я играю.
Нет, мы играем. Главное, вдвоем.
И каждый знает правила, и знает,
Какой ценой оплачен этот грех.
А тот, кто думал, что играет с нами…

Блажен, кто верует.

Но только не в игре.

Партия. Сыграем?..
Азартный бес. Начало партии
Что ты на кон поставишь? Я обожаю тайны.
А у твоих загадок — терпкий фруктовый вкус.
Ты принимаешь вызов, брошеный мной случайно
и за его случайность я уж не поручусь —
где-то бродили токи в этом весеннем сплине,
кто-то, разрядом, джина вызвал из лампы — в шар.
Сколько их — тонких, острых — воображаемых линий
(пересчитай их, детка, это — тебе решать)
сходятся в этой точке? Фора тебе, малышка —
шар тебя ждёт, подставлен. Бей его от бортА.
Ты загоняе…
… показать весь текст …

Граммар-наци из принципа строят из ретроспекций обособленный ряд простых речевых конструкций. Если город — блюдо, то в нем не хватает специй, уезжай быстрее, не торопись вернуться. Так устроена матрица — выйди и разбирайся с тем, что будешь делать с каждым свободным часом. У судьбы на счастье нынче такие прайсы, что все меньше наблюдается сопричастных.

Пресный город, оседающий спазмом в легких, не приучен к слову, от этого безобразен. В объективе времени не поддавайся пленке, овладей интонацией всех бессоюзных связей.

Где бы вечность нас сегодня не укрывала: самолеты, отели, махровые полотенца, —

выживут

любовники,

маргиналы,

демиурги своих сюжетов,
… показать весь текст …

Так искрит, что взгляд переходит в звук, слышно воздух, дрожащий в тени ресниц, я живу совпаденьями, я живу тем, что каждую ночь происходит с ним. Я смотрю, как меняется кровь и плоть, как становится быстрым неспешный шаг, я в себя принимаю его тепло, я учу его двигаться и дышать. Он глубокое русло, а я вода, что проходит, соприкасаясь с дном, совпадая с ним на пути туда, где иные думают об ином.

Над течением дни переходят в дым, поднимаются в небо и в нем плывут, и беснуется солнце, и гладь воды так искрит, что взгляд переходит в звук.

© Кот Басё

Вагон идёт над линией воды. Машина едет в сумрачных лесах. Из точки, А плывет табачный дым, из точки Б ведут ее следы — дано, найти, послушай, дай списать. Учитель снова встал не с той ноги — понять не может, кто он и куда. Неси тетрадь да вспомнить помоги. Гипотеза, гипотенуза, гипс. Не катит катет, так и передай. Вагон идёт, в вагоне звон монет. Машина едет — где, откуда, с кем? Решай хоть до утра — ответа нет. Родителей на стол, дневник ко мне, дежурный ангел, выходи к доске. А в сущности, такая ерунда — две линии, вершина, угол, гол. Машина едет — с кем, зачем, куда? Зачеркиваем нет и пишем да.
Я делал так однажды, помогло.

Ни лампы, уходящие в тоннель,
ни рельсы, проведённые во тьму,
ни чёрные подтеки на стене,
густая кровь мальчишек на стене,
ведущих поезд в стену — на стене,
ничто не подчиняется ему.
Колонны, люди, лестницы — ведро
перевернулось, куполом накрыв,
господь играл в песочнице, но кровь,
господь копал, порезался — и кровь,
господь упал — спустись к нему в метро,
поглубже в рану, в самое нутро,
в его незаживающий нарыв.
Увидишь: макрофаги едут вверх,
… показать весь текст …

Свинцовое море, военное время, знакомое имя. Сквозь выстрелы — голос, твоя похоронка, медаль за отвагу. Я больше не спорю, стреляя в упор и сражаясь с другими. Свеча догорает, бумага не терпит, я доктор Живаго. Мы белая гвардия: сын офицера, жеманные дамы, и музыка, музыка, если бы вычислить, кто настоящий. Я очень люблю тебя, правда? Конечно же да, но, есть стол и стаканы, мой мальчик, баржа и смотрящий. Свинцовое море, предсердие, самая сущность. Мои корабли нарисованы школьником в клетках. Стреляет мой сын, стреляет по взрослым, плывущим из лета господнего в чье-то нездешнее лето. Над домом ни облака, ни долгожданного снега. Смеяться, но смех получается красным и диким. А где капитан? Сказали, что ночью уехал.

Когда они будут за дверью, прошу, не иди к ним.

Мы держимся, чтоб вслух произнести: прости, реальность, прошлое, прости, вас больше никогда не существует. Приходит север, расстановка сил — заливы, сосны, в сумерках висит луна и смотрит на меня живую. Вокруг все камень — мрамор и гранит, и этот камень больше говорит, чем сотни ртов, оставленных на откуп пустым словам /в которых правды нет/, чужим местам /останься, сдай билет, иди к воде — волна, весло и лодка/. Вокруг все путь, и в нем все больше нас, мы держимся — рассудка, платных трасс, приличий, смысла, правил, обещаний. Но что мы сможем небу рассказать, когда придёт пора смотреть в глаза, когда на выход позовут с вещами? Что мы успеем, Свет мой, что спасём? Ответ, который не произнесен, где ты живой, и я с тобой — живая.
Нас снова настигают города — вчера, сегодня, завтра, никогда.
Над головой проходят провода, как рельсы для небесного трамвая.

И долгий вечер, и Кир-рояль, и космос в проемах стен. Я знаю Ведьму, ее печаль рассказана в красоте, она вплетает холодный свет в послушные ткани букв, ее браслеты который век предсказывают судьбу. Мы все останемся в дураках, нарушив извечный ритм. А Ведьма держит пустой бокал и говорит: «Смотри. Вот был тебе уготован град, и утро, и человек. И если ты повернешь назад — утонешь в густой траве. Вот был тебе уготован дом и карта других дорог. Ты столько лет потеряла до, что после выходит срок». Но…
… показать весь текст …

Под окнами сбербанк, кабак, травмпункт — осмыслить все и выбирать свой путь, не в каждый двор возможно повернуть — решетки закрывают перспективы. Но есть иные правила игры, мосты, кресты, многоуголье крыш. Как водится: чем выше ты сидишь, тем больше шансов и сильнее стимул. Вот я сижу на пятом, по уму мне выше забираться ни к чему, в окне деревья, сумерки и муть, но есть чердак и сорванные петли. И спорь не спорь, а город говорит, что лучший вид всегда с заливом слит, и все, что важным кажется с…
… показать весь текст …

Все, что кажется важным, — рассыпется в прах и пепел, только это я при встрече и повторю нам. Мы плывем не за тем, что ты видишь в прибрежной пене (кстати, что ты видишь утром в прибрежной пене? Города, мосты, причал, рыбаки, ступени), мы плывем не за тем, что смертные прячут в трюмы. Все, что строится извне, останется только частью, не коснувшись тех, в ком есть глубина иная. Мое тело огромно, и волны в меня стучатся (кстати, что ты знаешь о тех, с кем идёшь встречаться — бортовой журнал, штурвал, имена причастных?)

Мы плывем, Господь нас морем запоминает.

По солнечным квадратам на полу, по шторам, чашкам, зеркалу, стеклу вслед за лучом, опережая луч, проходит взгляд, детали отмечая. Колдунство, волшебство, шаманский трюк — наш Кормчий к нам заглядывает в трюм, ты рядом спишь, а я с ним говорю — и крылья вырастают за плечами. Я говорю о том, как нежно быть, ценить, беречь и принимать любым, вот наша лодка, видишь, вот наш быт, мы ничего, играя, не разбили. Переходить на сторону добра — знакомая и древняя игра, когда из утра сложится вчера, он вспомнит там, о чем мы говорили. По солнечным квадратам на полу /ты рядом спишь, /опережая луч/ проходит взгляд /хвала его теплу/ детали, лица, солнце на подушке.

Мы будем осторожны и нежны, и суждены, и Кормчему нужны — и слушаться, и попусту не ныть, и руки мыть, и не ломать игрушки.

Я хотела сказать… А впрочем, я слишком много
говорю невпопад, особенно по утрам…
У тебя тут, смотри, дорога. Твоя дорога.
Этот кофе, определенно, не может врать.
Я хотела сказать… довольно. Я всем довольна,
не гадаю, что будет, и берегу слова.

И спасибо, что мне так больно. Когда мне больно,
я особенно остро чувствую, что жива.

Через год фэйсбук напомнит тебе о том, как за пятым перекрестком менялся тон, за кольцом теплели ладони, рождался смех, а за городом ты, наконец, исчезал для всех. У подножия гор обычно включали джаз, рассуждали о Доне Хуане, Иуде, Джа, пили кофе, целовались — горчит во рту. Знали, что увидим, чуяли за версту. Где-то на перевале молчали в густой туман и включали дальний, сходя в тишине с ума, находили песни, ставили на repeat и спасались тем, что музыка говорит. После видели берег, ночные его огни, и учились верить, что мы на земле одни, пили красное, ели острое, шли наверх, принимали любую из обнаженных вер. Через год мы все потеряем и станем всем, нас покажет нам великая нейросеть, нас догонят наши маршруты и адреса. Ради этого стоит из прошлого написать. Если ты потеряешься, я тебе помогу, брошу хлебные крошки в адресную строку, на полях оставлю заметки, в словах — следы.

Через год по ним мы выйдем из пустоты.

Начинается Самайн, священна его пора, запирают ставни, детей укрывают сном. Дни Безвременья, время тёмное, Кром Круах по ночам с холма спускается в мир иной. В каждой хижине страх, и страх ослепляет всех, на соседа и брата до срока наточен нож, застывает вода на мельничном колесе. Кром Круах по ночам спускается в мир иной. Осторожность губит, от подлости жди беды, нападай, пока стоишь на пути земном. Если первым убьешь — зима заметет следы. Кром Круах по ночам спускается в мир иной.

Неспокойно на сердце, да сердце — дурной боец. Норовит предать, когда за окном темно.

Кром Круах, услышав песни таких сердец,
по ночам
за ними
спускается
в мир иной.

Сколько вас, решающих, как мне жить,
что мне делать, кому присягать на верность?
Быть своей, оставаясь среди чужих,
стало делом слишком обыкновенным.
Нынче город сумрачен и зловещ,
накрывает всех нас тяжелой дланью.

Я умею
быть
вещью,
поскольку вещь —
это то, что требует обладанья.

От глупости происходящего дух захватывает, так и шагаю, почти неодушевленная, а город опять чередует витрины с хатами, ряженых с казаками, платаны с кленами. Устроено так, что мир состоит из улицы, на ней происходит жизнь. За ее пределами в трущобах районов с рекой поезда целуются, и эту любовь не велено переделывать. А кто мы такие, в сущности, — пепел космоса, нам море играет, вторит дорога горная, но речь наша, осязаемая и косная, становится неподвижной, как имя города. Здесь каждый адепт — н…
… показать весь текст …

Раздели меня, Господи, раздели, на слова, часы, полюса Земли, на зверей и травы, на соль и мед… На него раздели меня. На нее. Проведи экватор во мне — чертой, за которой тот не столкнется с той, чтоб они, волнами о борт звеня, не сливались снова в одну меня. Раздели меня, Господи. Я ковчег. Я не знаю, кто во мне и зачем, слышу только песни и голоса… Научи меня, Господи, что сказать. Как спасти их, собранных там, внутри, как найти для каждого материк, отпустить их в облако и на дно?.. На нее разд…
… показать весь текст …

Не пора ли заговорить? Опадают листья, отпевает ветер оставшихся в летних водах. А у тех, кто выжил, нынче повадки лисьи, эти дни покорились, отчаянно удались им, каждый праведный каторжник вырвался на свободу. Беглый взгляд не прячется больше в тени извечной, все просторней становится осени ойкумена. Это летом казалось, что больше спасаться нечем. Время лечит себя, как зверь изможденный, лечит. И однажды полностью вылечит непременно. Не пора ли заговорить, не пора ли громче? Прижиматься к земле…
… показать весь текст …