Это худшее из одиночеств- сидеть в толпе, слушать, как люди лгут тебе нараспев, улыбаются — прорезь маски, провал зрачка, послушнее скрипки, ласковее смычка. У мудрости в этом возрасте чуткий слух. В поющей паре фальшивит один из двух. Зерно отделять от плевел, держать в руках. И овцы сыты, и волки на поводках. Различать все оттенки цвета, слова, глаза, помнить лгущую паству по голосам, скрывать от других свою нутряную боль.

Быть одиноким так, как бывает Бог.

Бывает так, что, глядя сквозь стекло
на линии с иллюзиями улиц,
на изморозь, на след, что влажный лоб
стеклу оставил — этому стеклу ли? — 
бывает так, что думаешь о тех,
кто не имеет места в обозримом
ни будущем, ни прошлом, пустоте
принадлежа и отражая криво
ее ухмылки, призрачный оскал,
холодное, нездешнее, иное…
Как будто ты опять меня искал,
и раз за разом становился мною.

И в этой бесконечной череде
… показать весь текст …

Уедем в Иннердален в сентябре. Там вековые камни в серебре, опаловое озеро в долине, там ясность мыслей, совершенство линий, святая пустота в календаре. Вода жива, прохладна и свежа, она с души смывает, не спеша, отравленное временем прощанье. Уедем в Иннердален, обещай мне. Там никого из тех, кто нас держал. Мы будем жить и соблюдать режим, и по ночам тихонько ворожить, случайным путникам подыскивать дороги. Мы будем — наконец — одни из многих, устанешь притворяться — расскажи. Открой окно, достань веретено, оберегай все то, что не должно быть рождено до истинного срока, и те сердца, которым одиноко, вплетай волшебной нитью в полотно. Лесные духи, горная трава, бери немного, больше отдавай, спускайся к фьордам сотнями дорожек, и научись пророчества не множить, и никогда любить не уставай. Уедем в Иннердален в сентябре. Там вековые камни в серебре, опаловое озеро в долине.
Там ясность мыслей, совершенство линий.
Святая пустота в календаре.

Я отрицаю все, что было мной, ещё вчера казавшееся важным -песочным замком, парусом бумажным, водой и ветром, призрачной стеной. Нас не было- в моих черновиках не сохранилось писем и рисунков. Нас не было, идут вторые сутки безвременья, застывшего в веках. Свободы нет, как нет и темноты, что отменила это заточенье. Когда пришла пора менять теченье, достаточно движения воды. Не помню лиц, не знаю, не зову, определяя по координатам ту женщину, которой я когда-то самой себе казалась наяву.

Слава Богу, слава ветру и кораблю, слава киндзмараули в моем бокале. Я сижу на террасе города, я никого из вас не люблю, как бы вы меня в обратном ни убеждали. Смотреть, как солнце ложится лицом в траву, как ярки наряды девушек на аллеях. Забывать вас — та еще мука, по существу, но я никого отныне не пожалею. Какой бесконечно прекрасный идет июль, какие рассветы, кровь в хрустале востока. Я знаю, что никого из вас не люблю, я заплатила — даже не помню сколько. Но важна ли цена, когда получаешь мир, открываешь глаза и видишь каждого, кто не тронут нашей проклятой любовью, не случающейся с людьми, состоящей из импульсов и нейронов. Слава Богу, слава ветру и кораблю, слава свободным снам и грузинским винам.
Небо, ты слышишь, я никого из них не люблю.
Я больше не существую наполовину.

Трижды рожденным стану. В седой воде всадники моря летели на гребнях волн, плащом океан укрывала ночная тень, и в темноте мы не помнили ничего. Тьма забирала все, становилась мной, болью во мне растворялась морская соль. Только трикветр горел за моей спиной огненной силой незаходящих солнц. Трижды рожденным. В сердце поражены, всадники ищут следы моего огня. Длинные локоны нежной морской жены волшебным поясом вьются вокруг меня. Мое триединство, вечный круговорот. Рождение жизни от смерти на волоске. Время воде и воздуху свой черед, и Мьёльнир, мой верный молот, в моей руке. Я вышел на берег, и это моя земля. Ягненок подходит и ест у меня из рук. Голубь летит над нами. Горит маяк. Проходит три года, я замыкаю круг. Трижды рожденный, я состою из нас, крещеных смертью, свитых из крепких жил. Я знал, почему срывалась на нас волна.

Теперь я знаю, во имя чего мне жить.

/Я тебя породила, я тебя и убью/ слово даст фору и пуле, и воробью, всему, что летает, всему, что имеет вес, слово — иголка, сокрытая в голове. Мама-зима, мы боролись что было сил, я родился в тебе, но я тебя не просил, я, дитя студёных околоплодных вод, не алкал ни снега, ни холода твоего. Наши дни проходили в молчании и трудах, я не видел огня, но выучил песню льда, строил торосы да насылал пургу и хотел бы оттаять — но, кажется, не могу. Мы на кромке марта, на самом его краю /я тебя породила, я тебя и убью/, оседает лёд, обнажается глубина, это смерть приходит, притворяется, что весна. Посмотри вокруг — потеплело, уже пора. Тает все, чем мы были, во что нам теперь играть? Ни морозов, ни боли, ни острых ее лучей.
Чей я буду скоро, если уже — ничей?
Как я лягу на солнце в высокой густой траве, если слово — иголка, сокрытая в голове,
если все ледяное, лезвиями звеня,
исчезает из мира
в самую
глубь
меня?

Сложи мне сказку о моем отце — изменнике, безумце, беглеце, скитальце, не дожившем до седин. В каких чертогах он сейчас сидит, с какими пьёт богами/если пьёт/, как имя мне находит — не мое?

Сложи мне сказку. Кажется, пора. Я уходил — в себя, в запой, в астрал, я бил татуировки и людей, но — видит Бог — не этого хотел.
Сложи мне сказку, отпусти с галер, мне скоро сорок — бот, аккаунт, клерк, бессменный адресат и абонент, я сын того, кто не пришёл ко мне.

Сложи мне сказку. Или стань отцом, дай весточку, подсказку, письмецо, из садика пораньше — и домой. Пусть мама спит, ты посиди со мной. Проснётся, спросит, где ты пропадал.

А ты крестился.

Голубь.

Иордан.

,

Все, во что мы с тобой однажды не доиграли, отольется грозой и станет знакомым спектром. От Нью-Йорка до нас целый свод нерушимых правил, я их нарушаю по километру. Мы привыкли к намекам, чтоб меньше бояться правды, мы просты, как птицы, но чаще мудры, как змеи. Сколько раз с другими легко повышали градус, а теперь вдвоем и этого не умеем. И беда не беда, и не было в книгах смысла, и никто не помнит, как воздух искрил ночами. Страх свободы называется компромиссом, мы его вдвоем старательно изучаем. Что случилось с вдруг с пророческой кинолентой? Рождество и дня не держится в лунном доме. Не хватает то ли пятого элемента, то ли замкнутого круга — ладонь к ладони.

…Сжат большой сюжет, как маленькая пружинка в золотых часах почтенного анонима.

Мэри Плэнгман не тронет пишущую машинку.
Бёруэлл не сядет за пианино.

Все изменится, изменится неизбежно, и не выдаст ни жаркий выдох, ни резкий жест, если нас представят спящими без одежды на каком-нибудь затерянном этаже. Нас не выдаст ни смущение, ни улыбка, здесь бессильны Милтон Эриксон и петля. Нас представят по ошибке и как ошибку — потому что больше нечего представлять. Нам спокойно спится врозь или спится с кем-то, говорится друг о друге без суеты. Мы не прячем ни любовников, ни скелетов — открывай шкафы, увидишь: они пусты. В этом есть свобода выбора и свобода говорить о том, что выбрано, не таясь.
Вместе с нами изменяется время года.
Спелый плод на землю падает,
рвется связь.

Эта осень будет солнечной, будет нежной — сочным яблоком лежать в золотом меду.

Если нас представят спящими без одежды, пусть придумают халат и прохладный душ.

Так замечаешь любые признаки чутьем внимательного врача — кругом встречаются люди-призраки, в них даже верится сгоряча. За тень хватаешься лихорадочно, в хмельном угаре, в туманной мгле. Билет случайный, талон посадочный и крылья стелятся по земле. Нам было здорово в этом мороке, бросало небо то в дрожь, то в жар. А после кто-то остался в облаке, а кто-то спрыгнул и побежал. Такое дело, опять ремиссия, ходи и веруй, что уцелел. Конечно, мы не читаем писем, но слова с годами растут в цене. Неосторожная, научусь ли я когда-нибудь о тебе молчать?

Уже не верящие предчувствиям, мы задыхаемся по ночам.

Это все сентябрьская сутулость, хроническая усталость, депрессивный синдром, зависимость от погоды. Становишься частью комнаты, пола, стула, частью того, что еще осталось, пытаешься быть равнодушным, но ждешь исхода. Прошлое вспоминается кадрами, цветными вспышками, крупными планами, непригодными для работы. И все со своими правдами, с чужими книжками — пустые беседы, проверенные остроты.

Чувствуешь себя не в своей тарелке, в недоброй притче.

Темнеет так быстро, что впору вооружаться.

Наше время уходит из города. Как обычно — даже не пытается задержаться.

Ты бежишь в своих мыслях — проблемы, дела, счета,
Неотвеченный вызов, несказанное «люблю».
Ты бежишь в своих мыслях, а рядом с тобой — черта,
За которой все это будет равно нулю.
Замыкание времени. Вспышка. Один момент.
Ничего не успеешь, не вымолишь, не решишь.

Я приехал сюда не за парой чужих монет.

Я приехал увидеть.

Увидеть,

как ты бежишь.

Я в птице сердцем бьюсь — она летит, я больше не боюсь — она летит, я становлюсь простым и невесомым, не веществом — прозрачным насекомым, лучом, пылинкой, светом во плоти. Крыло ведет черту наискосок по облаку, его вишневый сок наполнит запад через четверть часа. Меридиан, пора переключаться с безжалостных восточных поясов. Народ безмолвствует, поскольку дети спят. Сосед читает Библию, сопя, хотя они друг другу и не пара. Но ангелы посмотрят на радары и всех росой небесной окропят.
У бога бирюзовые глаза — запоминаю, чтобы рассказать не видевшим распахнутого неба.

А стюардессы преломляют хлеб нам, как миллионы лет тому назад. ---Светлана Лаврентьева (Кот Басё)---

Болеть любовью, смотреть загадочно — увольте, каждый давно привит. У нас сердечная недостаточность, нехватка опиума в крови. Давай же, доктор, введи нам острое, налей целительное со льдом. Нет, не любовью болеют взрослые, любовь — об этом, а мы — о том. О том, как душно бывает вечером, как жмут привычные этажи, и нет любви, и спасаться нечем, но в ключичной венке вскипает жизнь. О том, как голос звенит серебряный, она смеется — сойти с ума, плутая улицами, деревьями, не возвращаясь в свои дома…
… показать весь текст …

А мир сквозь сетку гамака не изменяется, пока не начал медленно качаться. А как начнёшь — все станет частью движения — и облака, и острова, и камыши, и чайки белая кривая, запоминать не успеваешь, но жадно требуешь прожить. Вот эту лодку, и весло, и едкий марганец заката — он проливается куда-то больным сомнениям назло, окрасив озеро и лес, все скалы, сколы, рвы и ранки, из солнечной волшебной банки — и под водой, и на земле. И в этом мареве, внутри зари вечерней, отраженной, мы воскресаем напряженно, обеззаражено горим. Мы спасены на этот раз от старой хвори и сомнений. Приходит ночь, деревьев тени бинтуют небо до утра.
Монострофа, как монастырь, — встает большой и обережной,
и возвращает сердцу нежность,
не позволяя
нам
остыть.

Сколько раз мы ходили с тобой вдвоём по тропе, огибающей водоем, фонарями скрепляющей ровным швом моё сердце с тканями твоего? Но финал предсказуем, сюжет не нов, рвется самое прочное полотно, и стоят фонари, и тропа в огне, и другие люди идут по ней. Только в памяти дней остаешься ты, в этом нет ни умысла, ни беды, есть другое небо, другой закат и ни шанса нам повернуть назад. Предсказуем финал и сюжет не нов, удивительно счастье свободных снов, удивительны дети, песок, вода. Удивительна музыка…
… показать весь текст …

В деле замешаны километры, часы, рубли, продавец с Патриарших, вьетнамцы из Laо Lee, хозяйка собаки, карты, монастыри, если ты вспомнишь больше — не говори. Дело темное, брат, — признаваться самой себе, как запутаны тексты: не знаешь, где дар, где бег, как огромный город — безжалостный, огневой — кажется нереальным со смотровой. Собирают улики, отпечатки — но все не в счет. Бедные люди, знали б они, о чем. Ни свидетелей не будет, ни понятых — только музыка, дорога, табачный дым, ночные кварталы, снежные фонари /если помнишь больше — ни слова не говори/, спящие реки, мосты, ледяная гладь. Мое дело — все это брать и не отдавать. Здесь замешаны наши мысли, слова и сны, дело темное, сохрани его до весны — за семью замками, печатями, в тишине, чтобы сердце ее не думало обо мне.

Я же слышу его через время и города.

В этой схватке мне не выиграть никогда.

Ручная кладь, иллюминатор, укрыться пледом, слушать джаз — нам больше ничего не надо, все предначертано для нас, как будто бог, большой и нежный, нам стал приятелем в пути. Нас больше ничего не держит, и мы легки, и мы летим. И зрением иного рода мы различаем без труда, как изменяется погода, как вырастают города, как дети требуют рождаться, как слово требует строки. Полета стоило дождаться, и мы летим, и мы легки. Над бесконечностью пространства, над нереальностью потерь свободу равенства и братства мы постигаем в пустоте, в потоке воздуха и света, крылатым ангелам подстать, мы обнуляем километры во славу чистого листа. Иерихонские турбины, всепобеждающий мотив.
Мы избраны и мы — едины.
И мы легки.
И мы летим.

Здесь все приобрело оттенок хны,
да хоть бы так навеки и осталось.
Его агония /читай: моя усталость/,
отсутствие сценариев иных.
Здесь солнце выключают по щелчку,
по моему нордическому слову,
подводят неизбежно к перелому,
который обезболить не смогу.
Дома врастают в землю, им назло
возводят небоскребы на погостах,
не-просто-город, город, где непросто
найти того, кто состоит из слов.
Сюжет избит, и пересочинить
ни шанса жизнь уже не оставляет.
… показать весь текст …