Поезда и вокзалы, леса и травы, не любовь — обжигающий дерзкий дождь. Это были те времена и нравы, от которых сразу бросает в дрожь. Ни укрытий не было, ни спасенья — отдавались каждому дню сполна. Скоро грянет Прощеное воскресенье, рассказать, кому я теперь жена? Столько кадров сменилось в оконной раме — не привыкнуть к цвету, не вспомнить вид. У меня здесь, знаешь, игра без правил, на войне не думают о любви. Пережить атаку, оставить крестик, встать на новой чертовой высоте и ночами слушать чужие песни, находя в них тысячи общих тем. Все, что было — длится неистребимо, бесконечным ожогом горит в груди.

Потому что нельзя убивать любимых. Можно только, зажмурившись, уходить.

А что происходило в том порту, где баржи рассыпались на ветру багровой пылью ржавого металла, где тусклые качались фонари, и бездна открывалась изнутри и нас в себя безмолвно забирала. Свидетелей теперь и не сыскать — осенний дождь, иллюзия песка, на деле превращавшегося в топи, суровый сторож, пачка сигарет, потусторонний мир, загробный свет и слившиеся тени наших копий. А сами мы, изъятые из нас, стояли там, где и стоим сейчас — на безопасной правде расставаний. Стояли, не желая замечать тот старый порт, где в самый темный час в нас кто-то был и в свитке отмечал, как мы живое бездне отдавали.

В зале пахнет бергамотом и апельсином, звуки тонут в мягкой шали и теплом шуме. В нас декабрь проступает невыносимо: кашемировые сумерки, Шиллер, Шуберт. Наши крылья серебрятся, соприкасаясь, переходим в легкий шелест и нежный шепот. Нам сегодня сердце города показали — после осени привычно латать и штопать. Исцеляем поцелуями и стихами — было больно, стало тихо и отрешённо. Пламя в бронзовом подсвечнике затухает.

Остывающая музыка. Зимний Шёнбрунн.

Она не читает ночами Сартра и не гуляет по скользким крышам, она на вас смотрит сквозь ваше завтра, но не об этом обычно пишет. Она далека от страстей, в которых капризы инфанты имеют ценность. Она это небо, стихи и город, где летом от слов закипает Цельсий, где зимы становятся не ручными, но обрученными с каждым текстом… Она — расходящиеся, речные, открытые раны, больная местность, в расселинах, ссадинах, в темных топях, прикована к рифмам, открыта ветру… Она нереальнее всех утопий, и очевиднее всех ответов. Она выбирает сама и делит вас всех на грядущих в нее и прошлых. Она стихийна.
На самом деле, в ней мало поэзии.

Жизни больше.

Я сижу под столом и любуюсь тобой, забывая отчаянно, чей я. Мимо ноги идут, но в одной из минут этот мир спрячет вечность зачем-то. Скатерть — наша зима: кружева, бахрома, белый иней на дереве темном. Мы себе на уме — укрываясь в зиме, в эту взрослую смерть не растем мы. Чудеса, голоса, я хотел бы сказать, что ресницы твои — золотые. Но пока не пора, нам игра — не игра, не распахивай сердце — остынет. Время взрослым не врет, вечер сумерки вьет, но фонарик — надежное средство. Слышишь, мама зовет? Мама вечно живет, пока мы не выходим из детства.
Я пишу — за столом, разбивая стекло, выпуская нас из заточенья.
Ночь случилась вчера и от снега светла, ни кола, ни двора, но
Святой Николай
нам оставил
немного
печенья.

Скучаю — норма, полная исключений,
устаревшая форма неправильного глагола.
Милая, ближе. Просто напомни — чей я?
Какого черта я здесь и с какого года?
Пока твои легионы хранили сон твой,
пока остывало солнце на влажных скалах,
я в одиночку сражался с небесной сотней:
лунные стрелы, ангельские оскалы.
Пока ты искала покоя /покойся с миром/
в руках тишины, спустившейся с гор в долину,
я там, наверху, один танцевал на минах,
и, кажется, танец выдался слишком длинным.
Закат разрезает небо опасной бритвой,
больное «люблю» звучит искаженным «здравствуй».
… показать весь текст …

Он всегда выходил из истории с продолжением, доставал гитару, вставал у дворцовой паперти, и бегущие мимо меняли свое движение, и садились у ног, и платили словами памяти. И такое с городом происходило странное, и в такой глубине нас учили тогда прощению, что всего не вмещали ни рамки твои экранные, ни мои границы в текстовых сообщениях. С крыши Главного штаба в небо бежали лошади, шпили резали вечер на алые ленты узкие.

Мы лежали рядом в каменном море площади.

Качались на волнах его музыки.

…я хочу ее нервной, читающей между строчек, одичавшей от одиночеств, сукой…

Рыжей. Неласковой. Ласковой. Осторожной. С крыши на крышу карабкаться с ней и прыгать, говорить с ней звериным рыком, змеиной кожей по телу ее струиться, переливаясь, и брать ее, не касаясь, и трогать криком влажные легкие…

Сегодня она
живет на окраине города, в самом центре безмолвия, все бесценней сейчас для нее слова… за каждое — целовать, за каждое отдавать или отдаваться, ей тридцать четыре… двадцать… семнадцать часов до встречи со мной. Она загадана, решена и вписана мной в словесную ДНК. Я жду ее, а пока…

…пока происходит то, что всегда идет
перед началом нового. Постепенно
расходятся эти стены,
ломая лед,
лужи собравший за ночь под хрупкий купол.
Пока признаваться глупо.
… показать весь текст …

А напомни-ка мне, хороший мой, как мы начали, палачами друг другу стали, свечами, плачами, бесконечной проверкой на прочность, железной выдержкой. Расскажи, уходящий к Вечному, как мы выжили?

Какими были безумцами, дураками, как водил ты меня кругами — от столичного пекла до горной святой обители, как мы своих обидчиков ненавидели, как родители наши седели, слабели, таяли, как рождались книги, и мы нараспев читали их, как любили тех, кто взгляда не стоил нежного, как бежали из дома южного, пле…
… показать весь текст …

У Марии Терезии было 17 детей. Это можно забыть, потому что она ни при чем. Мы идем, задыхаясь от счастья, в своей пустоте, где прекрасно соседствуют нынче и ангел, и черт. Заслужившим покой обещают особые дни — вне времен и прогнозов, без точных паролей и дат. Выходи не молчать со мной и говори находить эти храмы, каналы, мосты, города, провода. Нас вернули из сумрака в май, словно в северный порт — обвести вокруг пальца и площадь, и тех, кто на ней. Здесь история музыкой бьет из гитарных аорт, и горят фонари, и вода изнывает в огне. Разбуди меня — там, где сегодня не знают о нас, расскажи, что нам стоит оставить у края реки. И когда я проснусь, не исчезни из этого сна — пишут новые песни, но больше не пишут — таких. У Марии Терезии было 17 детей, мы стирали их всех — поименно, пока не нашли в нашей памяти место тому, что звучит в пустоте, что горит над Невой, отпустившей свои корабли.

«Ты о ней ничего не знаешь», — бормочет разум.
Задает вопросы, которым в границах тесно.
Она вызывает буквенные оргазмы,
ритмичные спазмы
где-то
в глубинах
текста.

А хочешь правду? Страна пуста, пора на картах стирать пути. Не сердце — маленький гибралтар в моей груди. Коснуться шторы, смотреть во двор, стеклом по капле ловить закат. Ты полуостров, ты лабрадор — без поводка. А хочешь правду? Я нынче днем от всех дверей отдала ключи. Во мне испанский горит огнем, а ты молчишь. На мне ни памяти, ни креста, я никому не желала зла. Но сердце — маленький гибралтар, британский флаг. Я плохо помню, что будет до — лучи, врачи, имена детей. Ты полуостров, ты лабрадор, ты черный день. Четыре с четвертью до земли, и тихий голос, и прядь волос.

И мы могли бы убрать пролив, но — не срослось.

Вбили гвоздь — то ли в темечко времени, то ли в крышку, тишина такая, что впору сойти с ума. Столько долгих дней о нас ничего не слышно, что невольно это учишься принимать. Наше вечное «надо» становится общим «недо», превращается в злую шутку любой сигнал. Начинаешь письмо, не ждешь на него ответа или вовсе не пытаешься начинать. Соблюдаешь законы, путаешь ежедневно драгоценный божий дар и насущный хлеб. Мы не то чтобы решили Его разгневать, просто не храним небесного на земле.
_________________________________________________________
Взять бы вышитый зеленью пояс лугов альпийских, оплести им твои запястья — цветы и снег. На такой высоте заветные звезды близко, а дорог, за которые держимся, больше нет. Дать всему имена, не противясь великой силе, у огня по ночам молчать, открывать вино.
Уходи со мной в горы — заниматься любовью или создавать друг друга.
Что, в общем-то, суть одно.

Я спрашиваю себя: куда я пойду дальше? Что возьму с собой, а что оставлю времени? Теперь, когда можно выбирать, когда есть фундамент, на котором удобно и комфортно закрепиться, чего я хочу? И глядя в иллюминатор на огни ночных городов далеко внизу, я понимаю, что хочу все того же, что и 6 и 16 лет назад — бесконечной дороги с любимыми людьми, секса во всех смыслах этого слова — с человеком и текстом, с энергией и вселенной, и творчества, всеобъемлющего состояния демиурга, когда ты творишь новые…
… показать весь текст …

…и бездна пролегла от правого до левого крыла!
Марина Цветаева

***
Она говорила, шепча над живым огнем,
что каждый заплатит… Но разве важна цена,
когда предвкушаешь спасение от нее —
от боли, которая спазмами сводит нас
в единое целое… Дай мне узнать, прошу,
грядущий покой, в котором любить — легко…
И был ее шепот тревожным, как белый шум,
сквозь время текло кипящее молоко.
Она говорила, что каждый заплатит… Снег
стучал по стеклу, года на часы дробя…
… показать весь текст …

Сусанна видит женщину в окне. Сусанна думает: «Она пришла ко мне за древней тайной, колдовским законом». Традиция все знать о незнакомых Сусанной соблюдается вполне. Взгляд женщины — бездонные стихи, ночная яшма, темный малахит, огни болот и сумерки лесные, серебряные кольца и резные браслеты из рябины и ольхи.

Она пришла, легка ее рука. Сусанна достает из сундука сокровища неведомого мира. И ткань, и кость, и дерево, и мирра, хрусталь воды и золото песка. Но женщина глядит во тьму веков, ни же…
… показать весь текст …

А теперь послушай. Я тебе говорю.
У нее будет комната — та, что окном на юг.
Будет письменный стол, в бокале холодный брют.
Будет пара любимых брюк.

Будет платье в шкафу — брюссельские кружева,
в этом платье по телу пальцами вышивать…
В этом платье она чужая, она жена.
А без платья она жива.

У нее будут дети и кошки, стихи и сон,
у нее будет море с утра и на коже соль,
каждый шаг ее будет спокоен и так весом,
словно стоит еще двухсот.
… показать весь текст …

как мучительно сходят с ума — нам известно давно, как в него возвращаются — этому нас не научат… это был невозможный — и все-таки выпавший случай — нам друг друга найти среди кадров немого кино, нас позвали в игру — и мы приняли это, как дар, символ нового времени, нежное кровосмешенье… я давно не прошу у тебя на любовь разрешенья, но и права не помнить тебе не верну никогда. я умею молчать обо всем, что ты мне говоришь, я умею писать обо всем, что ты мне не расскажешь, каждый день, как открытка…
… показать весь текст …

На твоей груди и рука Мирьям, и привычный крест обретают вес, через час десятое сентября станет просто листьями на траве, через час число потеряет чин, отпусти его, обойдись без жертв. Почему-то я знаю, как ты молчишь от усталости, стоя на рубеже. Все сжимается — время, пространство, текст, как пружина внутри — напряженный звук. И знакомые звезды уже не те, и пророчества видятся наяву. Слово тонкое, нервное, как струна, отзывается эхом и ждет ответ. Все изменится, время подходит к нам, что-то пишет листьями на траве. И рука Мирьям, и скрипичный крест, и ключичный мост от плеча к плечу — все иначе видится в сентябре через призму моих обостренных чувств.

Доктор, тушите свет, мне мешает ваш синий шарф. В ваших стальных глазах отражается этот шелк. Доктор, мне хуже всех, у меня умерла душа, я искал для неё любовь, но все ещё не нашёл. Каждый болен бедой, у каждого свой режим. К вам приходят спастись сотни таких, как я. Выгорает самая суть, осыпается пеплом жизнь. Как оставаться здесь бесстрастным среди огня? Люди приходят к вам, после — выходят вон. Держат себя в руках, делают важный вид. Один услышит стихи, другой — колокольный звон. Вы знаете, что любовь замешана на крови? Боимся менять себя, умеем менять других. Когда умирает душа, к телу зовем врача. Очередь в кабинет. Господи, помоги.

Доктор, тушите свет. Давайте уже молчать.