Утро в росе на солнечной полосе, птицы над лесом с песнями гнезда вьют.
Лису сказали, что приручают всех, избранных — приручают и предают.
Лис истомился, ждал — ну скажи, когда? Возле норы следы — это он следил,
как на рассвете маленькая звезда встала на Млечный путь и сошла с пути.
Лис приникал к земле, обыскал весь лес — каждый сырой овраг и замшелый пень.
Мальчик сидел на старом сухом стволе. Лис, замирая, слушал, как мальчик пел.
«Вот он пришел ко мне и другого нет. Вот я лежу у ног, сторожу его.
Я на земле прождал его столько лет, что рассказать уже не хватает слов.
Мальчик мой слишком солнечен, чист и юн, что-то поет на сказочном языке.
Избранных — приручают и предают. Кто из нас будет кем?».
Голос у мальчика звонок и взгляд лучист — маленький принц, лелеять и целовать.
Мальчик смеется: «Не я тебя приручил, не мне тебя предавать».

Снега укладывает мгла на ноябре, метет вселенская метла в моем дворе, вороний топчется конвой по проводам, фонарь качает головой — аптека там. Разводит город руки, вирусы, мосты, в такую пору бы раскиснуть и остыть, такому году бы остаться без огня, но видят боги, вы не знаете меня. Какой же трикстер в ноябре да без затей? Ложится снег — я вывожу гулять детей, вот славный след, а вот еще шажок, увидишь хтонь — бросай в нее снежок. Вороны открывают молча рты, в окно на них таращатся коты, рассматривают их со всех сторон, парализуя партии ворон. Фонарь качается, мигает на ветру, огни гирлянд включаются в игру, и сразу свет приобретает ритм и растворяет в окнах фонари. Разводит город — руки, вирусы, мосты, в такую пору бы раскиснуть и остыть, но видят боги, можно выбрать лучший план.
Ходила мгла вокруг, да не смогла.

Эротика рук неподвластна затворам камер, мембранами микрофонов неуловима. И тишина, разомкнутая руками, становится беззащитной и уязвимой. Касаться тебя, держать твои пальцы цепко, сжимать их капканом — настойчивым, сильным, нежным, стирать первый страх ладонью, снимать, как цедру, быть за границей тела, быть где-то между линией жизни и линией сердца, чуять жар твоей кожи, ложась на нее снегами …

Эротика рук — рукотворное наше чудо.

Веруй в меня руками.

Кем ты пытаешься здесь прослыть — острый, больной, сквозной? Мальчики прыгают со скалы в полуденный звонкий зной. Мальчики прыгают — каждый мнит: крылья, порыв, полет. Смола и каменный аммонит, листок и янтарный лёд. Мальчики прыгают — сколько лет мне наблюдать их бег? Крылья, лежащие на земле, я отдала тебе. Небо открыла — восток, окно, ветер течёт рекой. Земля, уходящая из-под ног, запомнит меня такой.

Они умирают в моей груди, бьются, идут ко дну. Мальчики прыгают. Ни один крыльями не взмахнул.

Состояние — Вавилон,
откровение — как печать,
знаешь, как это тяжело —
столько дней о тебе молчать?

Пусть во мне суета сует
разноцветной толпой пестрит,
башня строилась столько лет,
чтоб сгореть у меня внутри,
в каждый камень вмурован грех —
первородный инстинкт тебя,
вязью выписан на ковре
день, в который он был распят,
… показать весь текст …

Освободясь от тишины в желанной точке невозврата, мы так с тобой напряжены, что ничего уже не надо: ни ослепительных страстей, ни беспросветного безумства. Любовь сегодня как искусство на остывающем холсте. И если ты захочешь вдруг добавить красок в этот морок, оставь ночные разговоры, не замыкай порочный круг. Смотри на город и огни, на белый снег и алый месяц, и в том, что мы с тобой не вместе, ни нас, ни время не вини. Настал декабрь, вышел срок, и право быть освобожденной дороже тех, кого не…
… показать весь текст …

Мой внутренний бунтарь лежит и не встаёт, мой внутренний мудрец выходит из игры, броня трещит по швам, а сверху на неё холодный звёздный дождь обрушивают с крыш. Меня не обучить священным чудесам, я создан для арен и фокусов дрянных. Я стойкий гуинплен, я чио-чио-сам, подайте мне коня и мельниц ветряных. Веревочки к рукам, веревочки к ногам, подергать головой и кланяться гостям, знакомые до слез другие берега, и в небо вбили клин, и гуси в нем летят. Есть годы, как вода, есть годы, как вино, есть годы, будто кровь, текущая из ран.
А это год какой?
Не все ли нам равно,
коль вызвался водить —
придётся доиграть.

Время пишет в полночь: «Мне тебя не хватает. Я за городом, звезды не падают, а летают, спутники — росчерком, месяц внизу — печатью. Тебе некогда, можешь не отвечать мне». Время терпит, иногда отправляет войсы, задает риторические вопросы, присылает старые песни, стихи и клипы: «Думаешь, мы могли бы?..» Время делает своё дело — летит, крадется, иногда меня лечит, но чаще над всем смеется, говорит: «Это глупости, мелочи, пыль, детали. Просто вспомни, кто ты. Мы уже вспоминали».

Как мы выросли взрослые — вечные неумехи? Я теряю время — то всполохи, то помехи, дни веревками вьются, тянутся вереницей, и всегда не хватает времени объясниться.

Все поставить на паузу, переложить все грузы, уехать за город, достать себе звезд и музык, перечитать все письма, запомнить ноты, распечатать все наши фото.

Разрешить всему проходить не насквозь, а мимо. Дать себе время жить соразмерно миру, замечать, как снег укрывает земные плечи. Видеть, как время лечит.

Вечереет на даче, в фарфоровых стенках чай прячет летнее солнце в расплавленном янтаре. Междумирье, мираж, ее 25й час, тайный орден, роза, камень, мальтийский крест. Вот плетеное кресло, и плед, и знакомый дом, за рекой на крутом берегу заповедный лес. У нее на ладони — линии двух родов: сохранить, передать, приумножить, оставить след. Если есть что-то большее — стоит за ним пойти, если время подвластно искусству — о чем жалеть? В каждом слове есть музыка — самый простой мотив для того, чтобы нам продолжиться на земле. Вечереет на даче, она подбирает цвет, по канве событий идет непростой узор. И отныне каждая книга имеет вес, в каждой мелодии слышится этот зов. Это тонкое время сумерек, смыслов, снов, водных лилий, линий, теплого волшебства. Все, что станет новым, вырастет из основ, только избранным прикажет существовать. Ее воля железна, но поступь ее легка — нынче радость иллюзии больше, чем просто жизнь.

Твоим пьесам нужны декорации на века.
Галереи Гонзаго, южные рубежи.

Окно выходит прямо в лунный омут, манящий слабых сделать лишний шаг. Я думаю, что можно по-другому, но неспособна этого решать, я просто знак, случайный странный символ в решетке текста, в камере листа, я в темноте танцующая сила, что не имеет права перестать дышать, кружиться, чувствовать — до срока… и небеса откладывают срок: нельзя уйти — я знаю слишком много о тех, кто болен, пуст и одинок, о тех, кто отрекается и помнит, о тех, кому нужна моя рука… Луна кладет ладонь на подоконник, вуалью расправляя облака, луна зовет, а я не откликаюсь, придумывая тысячу причин, что, несомненно, слушали веками у гильотины чьи-то палачи, я ухожу, бегу, играю в прятки, стираю след среди стволов лесных…
Я привыкаю жить без подзарядки в режиме ожидания весны.

Я принимаю эту нежность сквозь пространство, искаженное словами. И мы идем. У нас над головами ладони неба держит лунный гвоздь. Я принимаю — кровью через плоть и осознаньем через отреченье. Я твой поток, и русло, и теченье, и водопад, и падающий плот. Я сохраню черты и голоса, я удержу минуты совпаденья… Я просто эхо, эхо провиденья, пытавшегося что-то рассказать. Но водопад шумит — издалека, определяя жизнь, как неизбежность.

И мы идем.

Моя земная нежность

жемчужиной лежит в твоих руках.

Давай это будет город. Приморский, южный, в котором начало осени незаметно, в котором свободно, поскольку уже не нужно себе объяснять привязанность к километрам, зависимость от дороги и направлений, желание стать раскованным и крылатым… Давай это будет город блаженной лени, осеннего солнца, горького шоколада, спокойных прогулок, тропинок, любимых песен, играющих кошек, целующих небо чаек… Давай это будет город как — будто — вместе, такой долгожданный, странный, необычайный, чтоб все — до детали …
… показать весь текст …

Имя мое божественное, тело мое младенческое. Я с мамой общаюсь жестами, врачи говорят — не лечится, а Бог говорит — не слушай их, давай поиграем в классики, большие не любят душами, они разучились ласково. А я не пойму, о чем они и что тут еще исследовать, нейробластома темная, а сердце такое светлое. Я выросла в тихом коконе, я столько терпела, мамочка. Пусть ранят меня иголками, я выдержу, я же бабочка. Мне Бог говорит — красавица, недели пройдут — минутами, и крылья мои расправятся, огромные, изумрудные. Смеюсь — и на щечках ямочки.

В палате все больше сырости.

Давай мы выпустим бабочек. Давай я сумею вырасти.

Мишель Лами снимает кольцо — седьмое (осталось шесть). Кольцу, наверное, лет пятьсот, но больше самой Мишель. На черных пальцах следы луны — серебряные следы. Забытые песни чужой страны, дороги, костры и дым. Мишель садится — не с той ноги Парижу вставать опять, снимает кольцо тяжелей других — шестое (осталось пять). Считает время и гладит мех зверей, что поймала в плен. Есть черное в облике, есть — в уме, есть золото на столе. На пятом кольце наступает час, когда темнота сильна (осталось четыре…
… показать весь текст …

…закат, игрушечные здания не держат стройные ряды, пластинка площади восстания заезжена до немоты, сапсан срифмован со спасением, горят экранов образа,
бредут паломники весенние за чудом на святой вокзал. приняв священное причастие, пройдя сквозь рамок суету, все ощущают: ныне счастливы лишь тем, что оказались тут, что день, еще с утра безвыходный, не обещавший ничего, вдруг воздуха набрал и выдохнул извечный свет над головой. и в этот свет вагоны тянутся, не едут вдаль, но едут вверх, и песня, где перрон останется, звучит божественнее всех.
прижаться лбом к окошку льдинному, к снегам, парящим над жнивьем.

вагончик тронулся, родимые, приедем в завтра — заживем.

Он заходит в бар выпить шот перед долгой ночью,
собираясь звонить, разбирается на запчасти.

— Я же знаю, о чем ты молчишь и чего ты хочешь, но я должен быть точным, детка, предельно точным, помаши мне с другого берега, мое счастье.

Бар становится темным, как роща на Черной речке,
на салфетке — какого черта? — не пишет ручка.

— Я вот-вот замолчу, пожалуйста, стань мне речью. Наша вечная служба жестока, но безупречна. Я сейчас разделю нас в тысячный раз — беззвучно.

Между баром и небом —…
… показать весь текст …

В августе каждый из нас несносен,
Каждый наполнен грозой и жаром.
Господи, дай мне в награду осень,
Чтобы она меня удержала.

Месть просыпается утром, обходит дом, в котором игрушки разбросаны по углам. Месть такая большая выросла, что с трудом вспоминает по именам своих пап и мам. Помнит: отцов было несколько, матерей при встрече узнает по запаху — не пройти. Месть идет в прихожую, мешкает у дверей, напевает простой мотив. Ее прятали, сонную, не баюкали на руках, она ждала их, не ведая, где и с кем. А потом стала взрослой — на маминых каблуках, с отцовской бутылкой Джеймсона в рюкзаке. Месть выходит навстречу холодному ноябрю, благодатный огонь горит у нее внутри. «Пойду, прогуляюсь по городу, посмотрю. Обниму своих родителей», — говорит.

Как нам теперь встречаться в квадратах комнат,
Как нам с тобою спать на одной постели?
Пара случайных, запертых здесь знакомых,
Что добровольно выдержать захотели
Пытку друг другом… Пара лучей из точки,
Где острота угла накаляет градус…
Знаешь, мне снова снилось сегодня ночью,
Как мы вдвоем в упор расстреляли правду.
Как разойтись с тобою? Столкнулись лбами,
Держим друг друга на привязи, на нажиме.
Как нам теперь ужиться, ответить мне, Память?..
Как нам простить друг другу, что мы чужие?

Если, помня юность, не встретить старость, навсегда останется, что скрывать. Было время, вместо весны достались: серый мрамор, надпись, сирень, трава. Было время — скованы мертвой хваткой, затянув не петли, но пояса, разделенные вечностью и оградкой, мы умели об этом не рассказать. Из молчания выросли даты, дети, долгий путь — подальше от рубежа. Только смерть, за которую мы в ответе, как немой конвойный, чеканит шаг. Переплавив судьбы в господнем горне, отпустили — в землю ушла вода. Только речь всегда застревала в горле. Будто нас и не было никогда.

Эта боль извечная, нутряная, у ее барабанов особый ритм.

Я пришел отдать тебе долг, родная.

Твое слово свободно.

Заговори.