Серое с примесью острого и сырого, шершавое и прохладное под ладонью, если я говорю бордовым — грядет дорога, если сгущается синий — дорога к дому. Озеро — вечнозеленое, тополь — теплый, чужая душа — не сумрак, а пестрый веер. Синестезия сердца, глубокий темный винный великий невероятный вечер.
Туманное поле, границы привычной Яви, в сейдах замшелых трещины, сколы, щели. Я собираюсь из смыслов и состояний, вкусов, оттенков, отблесков, ощущений. Вижу за звуком нрав и характер боли, слышу за цветом жар или холод зимний. Кто обделен сознанием — обездолен, кто обделен предчувствием — обессилен. Мир неделим, не бывает пустого слова, свет проникает всюду и ставит метки.

Осыпается с треском охра с крутого склона.
Луна над водой становится красной медью.

Этот путь опять приведет на юг, где искусство войны и огонь в руках. На войне я не о себе пою — обо всех, оставленных в дураках. Обо всех, кто верил и умирал, не умея отважиться и уйти. У меня был отчаянный генерал: без приказа душу изрешетил. Мы братались с ним яростно на крови, подбирали калибры, стволы, слова. Он умел прицельно стрелять в своих, а мишень заметна, пока жива. Я держалась долго — тигриный нрав, только боль по сердцу прошла, как плеть.

Но искусство — награда того, кто прав.

И за это стоило умереть.

А теперь история не для слабонервных, ибо она полна мистицизма, загадочных превращений и еще хрен знает, чего.

У нас есть два мейнкуна — это не новость. До недавнего времени мы жили, как в сказке: старший сын красив-умен, младший вовсе был дурак. И не просто дурак, а с тяжелой формой дисплазии. Задние ноги у него хромали и разъезжались. Он таким получился, еще когда был котеночком, я, собственно, его и полюбила за трогательную нелепость и немощь.

Ровно год расклад был такой: старший рыжий жуто…
… показать весь текст …

Аля в новом платье идет по улице, по Луганску открыла огонь весна. Мама Али ласково ей любуется, мама знает — завтра была война. Мама смотрит на дочь, поправляет локон ей, обнимает нежно и горячо. Мама будет биться в бетонном коконе, но пока не думает ни о чем. Але двадцать — птица, цветок на выданье, невозможной искренности глаза. Мама знает, Але такое выпадет, что ни спрятать в сердце, ни рассказать. Плакать глупо, веру терять не велено — даже вера нынче в большой цене. Мама носит боль осторожно, медленно, чтобы медный колокол не звенел. Самолёты летят, город вспорот пулями, платье падает тенью на грязный снег. Мама Али смотрит на дочь — уснула ли?

Выключает лампу в чужой стране.

Наступает весна, неизбежно идет сюда, время солнца и боли, и медленной ломки льда — так в стеклянное крошево бьется весной душа, что не выжить становится главным, а не мешать. Все теплей и теплей льется мед из небесных сот, каждый желтый цветок раскрывается сотней солнц, в каждом солнце сгорает один из бумажных дней, календарь на исходе и, знаешь, иного нет. Рассказать бы кому-нибудь, как это все болит, как весна забирает последнюю часть земли, как такой наполняет жизнью, таким огнем, что уже никуда не спрячешься от нее. Утаить бы последнее, скрыть поскорее в снег, заморозить, спасти, никогда не отдать весне, сохранить эту нежность, идущую сквозь меня, от свободы весенней да от ее огня. Но теплей и теплей льется мед из небесных сот. Каждый желтый цветок раскрывается сотней солнц. В каждом солнце сгорает один из бумажных дней.

Календарь на исходе и, знаешь, иного нет.

Видишь мох на камне, и дерево под ногой, видишь сквозь людей и мимо летящей пули. Это кто-то мудрый сделал тебя другой, чтоб тебя не узнали, не выпили, не вернули. Походи с мечом и с колоколом в груди, научись бесшумной быть и не ждать удачи. Выбирай из тех, кто долго идет один, потому что они не смогут уже иначе. Не даруй напрасно пламени и воды — кто достоин, сам найдет для себя спасенье. Обрети себя, учись заметать следы, будь всегда ни с кем, когда говоришь со всеми. Овен сменит рыб, проснется в земле трава, что искала во тьме, весной, наконец, обрящешь.
И пойдешь на север.

И разделится мир на два.

Ты не будешь знать, какой из них настоящий.

Странно стать чужим, когда ты умел быть частью, когда порознь казалось подобным смерти. Я все жду, когда из памяти постучатся наши строгие демоны — что мы тогда ответим? Странно быть внутри звонка — искажённый голос, словно сердца нет и не было в нас в помине. Мы пятнадцать лет с иллюзиями боролись, а потом попались в лапы случайной мине. Странно знать, что я лежу здесь, в кровавой гуще, пропускаю острые травы сквозь это лето. Убивают те, кто делал нас чище, лучше, с кем делили горький опыт и хлеб насущный, те, за кем мы так уверенно шли по следу.

Воскресенье — время верить и причащаться. Целовать детей и небо держать над нами.

Но монета в пальцах бога должна вращаться.

Да, монета в пальцах бога должна вращаться.

Монета
в пальцах бога
должна
вращаться.

Твоих мертвых прибавилось.
… показать весь текст …

Говорят, это странно, это необъяснимо, это даже неправильно, пошло в каком-то смысле — выбирать себе в пару единственных и любимых по рассказанным в снах совпадениям прошлых жизней, по биению пульса, по раздвоенью эго, по делению мира на запятые дао. В этом городе даже зимой не дождешься снега, в нем зима дождем смывалась и пропадала столько лет, что привыкли, забыли об этом белом, облетающем небе — хлопьями кружевными. Это небо нас придумало, захотело — несерьезными, теплыми, нежными и живыми,…
… показать весь текст …

Мы в тебя верили, думали, ты всесилен, агнцев на заклание приносили, ослепляли зрячих во имя твоей любви, мы хотели чуда, кричали: «Яви, яви!». Что же ты нес свой крест, а потом споткнулся, что же ты от чад своих отвернулся, почему копье входит в плоть твою человечью, и спастись тебе некуда и оправдаться нечем? Это не потому ли, что ты совсем ничего не можешь, ты пришел в наш город, назвал себя сыном божьим, собирал нас по вечерам, говорил нам притчи, да только у нас в почете один обычай. Кто пр…
… показать весь текст …

Никогда не води меня в чертов дом моей памяти, странствующей изгоем. В общем прошлом, измученном и седом, дышит сад между Небугом и Агоем, дышит лестница, в судороге перил обессиленно бьющая свод чердачный. Кто позволил тебе у меня внутри все опять до боли переиначить? Никогда не трогай костра, камней, ни июньской воды, ни вина, ни женщин. Это все оставлено было мне — пыль времен и глубоководный жемчуг, было спрятано в книгах и сундуках, под заветным словом, холщовой тканью. Что ты знаешь о том, как звенят века, если вдруг касаешься их руками? Колокольчик, черненое серебро, лунный лик в покое оконной рамы и осколок, ложащийся под ребро — твоим именем, неисцелимым шрамом. Говоришь, но веришь словам с трудом. Не умею любить? Начинай сначала.

Никогда не води меня в чертов дом, где однажды вовремя промолчала.

Какого, спрашивается, хроноса мы все тут ждем на пороге вечности? Мир разделен на простые полосы, на белых будет любовь просвечивать. Чего нам стоит — шагнуть на чистое, смотреть, как свет наполняет комнаты? Пока я делаю шаг, молчи со мной, мы все хотим получить искомое. Такая точная арифметика, такая правильная пропорция, бутоны цветика-семицветика не распускаются здесь без солнца, но… давай представим, что время кончилось, часы разбиты, бумаги скомканы, мы столько вместе на черном корчились, теперь пора выходить из комнаты. Давай оспорим законы физики, подвергнем критике притяжение. Пока мы рядом — такие близкие, давай искриться от напряжения. Не будет ветра — не будет паруса, соленый воздух, дорога водная.

Какого, спрашивается, хаоса нам не хватало, чтоб стать свободными?

Мои маленькие девочки, играющие со временем, игрушечные рифмы в комнате, не знающей стен.

Под Ла-Маншем одиннадцать долгих лье, но куда бы на север ты ни бежала, наша общая нежность, луна во льве, засыпает на склонах Килиманджаро. Завтра ты приедешь на Лейстер-сквер, за спиной Шекспира, с изнанки кадра, будут желтые листья в седой траве, истлевающий голос старинной карты. Отыщи тот лист, что хранит внутри малахит и охру, резной рисунок, береги единственный материк, разделенный экватором наших судеб. И спускаясь к тяжелой густой реке, оглянись, чтоб увидеть туман над башней, уводящий львицу на поводке из прохладного вечера в день вчерашний.

осеннее погружение…

Тот, кто учит меня молчать,
Погружает меня во тьму.
Эта осень мне жмет в плечах.
Я, пожалуй, ее сниму.

.Мне нравится Алхимия Игры. Переплавляя город по крупицам, следить, как мир становится иным, врываться в текст, неосторожно сниться, и быть для всех, не помня ни о ком, придумывать заветы и скрижали, и знать, что Ты меняешься легко, построчно эту Нежность отражая. Мне нравится любить свободных нас, которым нет границы и предела, и с русской речи через пару фраз переходить на итальянский тела… Мне нравится смотреть, как всё течет — в граните дней, в огромности сюжетов, и наконец не думать ни о чём в преддверии пылающего лета.

Так дерзкая Свобода Красоты, что городу рассветом салютует, касается сердечной темноты и высекает искру золотую…

Весна для выживших. Из выцветших палат, из рукавов больничных коридоров мы тянемся за дозами тепла, слабее слов, прозрачнее стекла, мы покидаем сумрачные норы.

Идем к весне — в пижамах, босиком, с катетерами в венках подключичных, и ладанки на тонких шеях птичьих боготворят детей и стариков.

Весна для выживших. Хвала прошедшим тьму, дождавшимся весны, как откровенья. Мы друг за другом тянемся, как звенья.
Он соберет нас, наберись терпенья.

Идущий первым, улыбнись Ему.

Который год под огненным дождем идем с тобой и от себя идем, гало-эффект, причудливые тени, фонарь-аптека-улица-ступени. Вооружен, но не предупрежден наш город, погрузившийся во тьму, забравший нас с собой — хвала ему — иначе чем нам было бы гордиться? У нас такие ангельские лица, в аду нас обязательно поймут.

И шли, и шли, и говорили так, и каждый был провидец и дурак, и все сбывалось, как и обещали, и обрастали песнями, вещами. Отдай колечко, разожми кулак.

И шли, и шли, и вот настал предел страданиям и прочей ерунде, аптеке, аду, улице, погоде. Отныне этот текст нам не подходит, он многого от авторов хотел.

Поэтому под огненным дождем мы никуда сегодня не идем, фонарный нимб, спокойствие святое. И город больше ничего не стоит, он безоружен, но предупрежден. Хвала ему, и вам, и тем двоим, вот третий Рим, второй Ершалаим, и семь холмов для сорока поклонов.

Столбы вбивают ямбом, безусловно.

Отмучайтесь. Потом поговорим.

Мой лучший текст.
Прошло почти пять лет, и даже странно, что в этой жизни было что-то до… Ты появился солнечно и рано, ты дался мне тогда таким трудом, за каждый луч, за каждый шаг и слово я заплатила небу, чем могла… Но охраняя сон твой от иного, я от себя тебя не сберегла. Ты повзрослел намного раньше срока и понимаешь больше, чем хотел. Ты странник мой, а я твоя дорога. Я тот закон, граница и предел, что ты однажды тоже переступишь, чтоб прикоснуться к линии огня…

Мой лучший текст. Мой Сын. Любимый спутник.

Земное
воплощение
меня.

Все настоящее происходит в деталях и мелочах — в уличных гитаристах и скрипачах, в книгах на Старом Арбате, в улыбке старого продавца — все это умножается без конца. Пробуй березовый сок и соленый мёд — калейдоскоп сердечный не устаёт, складывает картинки, цвета, слова, учит не отстраняться, а целовать. Сын мой становится сильным, как вольный стих, мальчик мой, Богом избранный за двоих, переросший своих отцов и чужих детей, умеющий подчинить себе каждый текст. Я держу его имя прицелом в любой войне. Дочерей даруют достойным, а сына — мне, наш кораблик ещё бумажный, но в нем — слова. Я хочу ему петь о важном, пока жива.

Настоящее происходит в деталях и мелочах. Ты несёшь мой мир, несёшь на своих плечах.

На постоялых сумрачных дворах, где люди — прах и будущее — прах, где чай остывший отражает вечность, и Млечный Путь свою теряет млечность, рассеивая свет в белесый страх, на деревянных нарах, как в норе, спят слуги логарифмов, теорем, логических задач и уравнений, никто из них не прав, никто не гений, никто не чемпион в своей игре. Спят сброшенные с лунного моста, узнавшие: теория пуста, нет истинных путей в ментальных картах, у лучших схем всегда плохая карма: все шло по плану, дальше — пустота. Им снится хаос — выйти и суметь владеть цветами, звуками владеть, в гармонии безумия искать их, им снится то, что всех однажды схватит за горло песней — крепкой, словно смерть. Но просыпаясь в комнате пустой, они идут друг к другу на постой, и тянут лямку времени тугую, в уме с чужим бессмертием торгуясь, не в силах жизни получить простой.

И сходит Свет, а раньше — исходил из каждой поры, трещинки и щели, был заперт кем-то у меня в груди, и бился там, и требовал прощенья. Был узником, невольником, меня своей тюрьмой считая и конвойным, и я не мог в себе его понять, и был собой и Светом недоволен. И вот тогда, отчаявшись постичь, зачем судьба хранит меня — такого, я все разрушил: стены и мосты, все подземелья, цепи и оковы. И выпустил его из темноты, и лег в руинах, кровью истекая. И Свет сошел. И был как будто ты, и ключ в тебе, и под тобою — камень. И я воскрес, как прежде воскресал, и вспомнил все, как вспоминал и раньше. И не было чудес, но чудеса вошли в меня и исцеляли раны.
С тех пор я знаю: ничего внутри нельзя укрыть — свободно и спокойно.

Так сходит Свет. И может говорить.

И так — легко.

И только так — не больно.