Не надо видеть в Боге учителя, который то и дело требует твой дневник.

Шнуров — откровенное алчное ссыкло, ему впору создавать партию корпоративщиков-офисников-алкашей, случайно скрещивающихся прямо у него на концертах по пьяни, независимо от пола и возраста.

Нет ничего более поучительного и радостного, чем погружение себя в общество людей совершенно иной расы, которую уважаешь, которой сочувствуешь, которой вчуже гордишься. Жизненное наполнение армян, их грубая ласковость, их благородная трудовая кость, их неизъяснимое отвращение ко всякой метафизике и прекрасная фамильярность с миром реальных вещей — всё это говорило мне: ты бодрствуешь, не бойся своего времени, не лукавь.

Идеи толкают только к разговорам. К действию ведёт чувство.

Всякий язык — это такой непрерывно вращающийся калейдоскоп, только смена узоров в нём происходит очень медленно и растягивается на многие столетия. И человек на это развитие повлиять никак не может, как бы ему ни хотелось.

Для японца жизнь подобна куску шёлка, и важна не длина куска, а его качество. Неважно, когда ты умрёшь: в двадцать, тридцать или семьдесят лет, лишь бы на твоей жизни не осталось ни пятна, ни щербинки.

Наблюдение за наблюдающим — самое дорогое удовольствие.

Талант, как красивая, но тесная обувь, которую невозможно снять ни при каких обстоятельствах; он не позволяет полноценно наслаждаться жизнью даже в её самых простых, физиологических проявлениях он всегда на страже, ты ощущаешь свою ответственность перед ним, даже когда ничего не делаешь — тем более, когда ничего не делаешь! Талант это дополнительное и, вероятно, самое изысканное страдание высокого духа. Он подобен ревнивой, капризной любовнице, которая не отпускает тебя ни на шаг и никогда не бывает удовлетворена знаками твоего внимания, какими бы искренними и убедительными они ни были; а ты, целиком поглощённый ею, не представляешь своей жизни без неё и совсем не жалеешь об утерянной свободе, но бремя её беспредельно требовательной любви порой бывает для тебя нестерпимым, и ты хочешь возроптать. Но никогда, никогда не ропщешь. Постоянное, изнуряющее чувство долга перед своим дарованием — вот что такое талант.

Людей убивают не пистолеты — людей убивают другие люди.

Иные критики любят делать вид, что им-то всё понятно, что ничего сложного, неожиданного или удивительного в современной литературе для них нет, что у них просто руки не доходят, а то бы они сами написали всю современную литературу в лучшем виде. Писатели не уважают критиков — и они правы.

Хорошую фотографию от гениальной отделяет всего лишь два миллиметра кадрировки.

Дед Исаак очень много ел. Батоны разрезал не поперёк, а вдоль. В гостях бабка Рая постоянно за него краснела. Прежде чем идти в гости, дед обедал. Это не помогало. Куски хлеба он складывал пополам. Водку пил из бокала для крем-соды. Во время десерта просил не убирать заливное. Вернувшись домой, с облегчением ужинал…

Лучше иметь худшее, чем совсем ничего.

Писатель с хорошим языковым чутьём ищет свежие образы и избегает банальностей. Болтун же хватается за избитые выражения, рассчитывая обогатить свои мысли тем, что он считает твёрдой и испытанной валютой.

Армянский язык — неизнашиваемый — каменные сапоги. Ну, конечно, толстостенное слово, прослойки воздуха в полугласных. Но разве всё очарованье в этом? Нет! Откуда же тяга? Как объяснить? Осмыслить?
Я испытал радость произносить звуки, запрещённые для русских уст, тайные, отверженные и, может, даже — на какой-то глубине постыдные.
Был пресный кипяток в жестяном чайнике, и вдруг в него бросили щепоточку чудного чёрного чая. Так было у меня с армянским языком.

Театр тем сложен и интересен, что каждый спектакль всегда воспринимается как новый. Даже самый затёртый, самый старый. Старый интересен тем, как он разваливается, премьерный — потому что ещё сыроват. Каждое представление идёт в своем ритме — чуть быстрее, чуть медленнее, возникает живой ритм. Поэтому театру не грозит смерть, как ему это предрекали. Он вечен, так как это вечно рождающийся организм.

Когда я веду себя как обычный человек, люди думают, что я сумасшедший.

Россия — либо самая великая и справедливая, либо самая гадкая и ничтожная, средних положений не существует. Россия не признает скромных удовлетворительных оценок; в ней действительны только превосходные степени, у неё должно быть всё самое контрастное, самое яркое (плохое, или хорошее), всё самое-самое — она во все времена должна быть или самой лучшей, неподражаемой, непревзойдённой (в фазе мании), либо же — самой худшей, отвратительной, богомерзкой, недостойной самого существования (в фазе депрессии). В этой незрелости, в этом юношеском максимализме вся её трагедия.

Никогда не могла понять: ничего не происходит, а наутро все газеты выходят с редакционными колонками.

Когда человек рождается, он напоминает, скорее, даже не животное, а растение — чистая физиология. Примерно то же самое происходит с ним к концу жизни. В промежутке у него зарождается и процветает эгоизм, как забота о собственном выживании, благополучии и продолжении. У примитивных чревоугодников эгоизм полностью сосредоточен на ублажении собственной плоти и больше ни на чём, но чем богаче и развитее натура, тем шире те рамки, которые охватываются его эгоизмом — родители и дети, мужья и жены, родные и друзья, работа и хобби, Родина и принципы — всё может быть объектом, войти в тот спектр, который лелеем и оберегаем эгоизмом.