…а потом появляешься ты, и летят к чертям постулаты мои, хронология и режимы. И такое чувство, что Господь создавал тебя по частям из того, что особенно мной ценимо.
Неделимо прошлое на ноли, жизнь давно перешла в галоп и куда-то тащит. У меня круглосуточно по тебе болит неслучившееся настоящее.
Научившись падать и вновь вставать, мы не ждём спасения ниоткуда, но сам факт твоего внезапного бытия для меня равносилен свидетельству чуда.
Я не то что теперь смотрю под другим углом, — человека трудно переиначить: каждый якорь, оставленный за бортом, парусам усложняет в разы задачу.

Но какая разница, если ты различаешь мои оттенки и знаешь жесты?
Когда счастье приходит из пустоты, все пустоты ему уступают святое место.

Говорила мудрая Ахматова
про тюльпан и красоту проклятого,
про отметины на левом подреберии,
почему ты, глупая, не верила?

Говорила Белла Ахмадулина
про героя, что бредёт под пулями,
про жестокость публики и более,
ты же у доски читала в школе их!

В монотонной исповеди Бродского
о любви, где много пошло-плотского,
ничего нет общего со сказами,
что ты видела за скобками-подсказками?
… показать весь текст …

«Мой май запускает воздушного змея: в открытое небо над тихой аллеей летит его маленький бриг. Читает на крыше Хемингуэя и думает: „Если я повзрослею, я буду, как этот старик“. Май в мятой рубашке зелёного цвета — в карманах стекляшки, цветы и конфеты, в коробке от спичек — жуки. Мальчишки хранят теплоту и секреты и верят в волшебные амулеты, и очень не любят шнурки. А май любит крекер, кисель из брусники, варение из одуванчиков диких и искры ночного костра. Бренчит на гитаре мотив Коста-Рики про поиски золота и бледноликих. Мальчишки не спят до утра.

Взъерошены волосы, солнце садится на острые плечи, и детские лица по цвету похожи на медь.
Май самый счастливый: смыкая ресницы, клянётся на каждой шершавой странице —
быть искренним и не взрослеть.»

Я скажу тебе прямо и просто —
Так, как сама это понимаю:
Да не важно, какого ты роста
И какого ты вероисповедания.

Важно то, что оставишь детям
И каким словом вспомнят люди.
Важно то, что на этой планете
Во второй раз тебя не будет.

Безразлично, какого ты века:
И двадцатого, и двадцать первого!
Видеть я хочу Человека —
Настоящего. Сильного. Верного.

Ни зимы, ни лета, ни планов на личный рост…
50 оттенков серого за карнизом. Город горбит тоннели и новый мост. Ты стоишь восклицательным знаком — в бумажный рост, и небесный ласковый свет на тебя нанизан.

А ты чувствуешь каждый камень, кору Кремля, видишь след столетий, пропущенных через площадь. На четвёртой стадии февраля Пастернаком плачется и полощет.

Ты умеешь кнутом и пряником, ждать молчком, заводиться от полуслова и полувзгляда разноцветным, сделанным в СССР волчком, закалённым в период его распада.

Никогда не берёшь взаймы, не несёшь сумы, веришь в то, что счастье не продаётся. Это внутриутробный баланс перемирия и войны, это пляски босого канатоходца…

У тебя ресницы обожжены.
Потому что под ними восходит солнце.
Восходит солнце.

Звуки Шопена.
Безлюдная улица.
Небо — гранитный клочок.
Юный Ноябрь от ветра сутулится, нежно сжимая смычок.

Тёмные волосы.
Джемпер без ворота.
Тоненький шрам у виска.
В центр промокшего серого города снежные входят войска.

Рыжие блики британского паба стали немного тусклей, и кто-то пальцами чертит «так надо» на запотевшем стекле. Юный Ноябрь кладёт в чемоданы листья, следы от простуд, чьи-то потерянные талисманы и невозвратность минут.

И на вокзале — билет без квитанции.
Город в плену Декабря.
… показать весь текст …

Господи Боже,
небо, как простыня,
пахнет морозной ночью и январём,
слышишь, смеётся кто-то,
возможно, я

если не занят,
давай посидим вдвоём

Господи Боже,
держи меня между снов,
руки на мою голову возложи,
снежное море вышло из берегов
и затопило первые этажи
… показать весь текст …

Каждый вечер в мой дом приплывает туман и ворует предметную резкость, залезает ко мне на плетёный диван, поправляет изгиб занавески. Говорит о мирах, где звенят васильки, где теряется цвет иван-чая, где на ржавой цепочке у края реки волны рыжую лодку качают.

Я всё больше молчу, берегу тишину от ненужного звука и слома, и летит без оглядки, летит в вышину моё данное вечности слово.

Забываю болезненные имена, чьи-то резкие нравоучения. У меня есть спасительная тишина, только это имеет значение.

И стоит истуканом в колонке вода, и гуляет за берегом эхо…
Я бы тоже уехала, только куда из тумана такого уехать?

Спустя молчание и череду потерь,
пройдя огонь, пройдя святые воды,
спасибо, Господи, что я умею — в дверь,
что различаю выходы и входы,

что боль меня пыталась разобрать,
но я упорнее, я из лихого сплава:
заоблачная наблюдала рать,
меняла ставки и кричала «браво».

Спустя молчание, я снова зазвучу
на новый лад, на новые мотивы,
нет ничего страшней, когда молчу,
спасибо, Господи, что мы не все, но живы.
… показать весь текст …

ночь расставляет ловушки для сказочных снов, пахнет лиловым шалфеем и сонной травой, и самолётик бумажный расправить готов хрупкие крылья над взлётной моей полосой. рейс в подсознание. выход закрыт запасной. ты пробираешься с кладью ручною в мой сон, смотришь в глаза мои нежно-ореховым взглядом, и, предъявляя посадочный смятый талон, счастье садится на место сводобное рядом: «хочешь кулёк с леденцами и мармеладом»? я достаю тёплый плед из верблюжей шерсти… кажется, мы пролетаем Балтийское море…
… показать весь текст …

Я тебя отрицаю и ставлю огромный прочерк. Тебя не было и не будет. Мы не знакомы. Я с трудом разбираю свой собственный нервный почерк на подъездной двери нежилого, чужого дома. Не влюбляйся в меня, даже если ты существуешь. Это худшая из затей и безумных мыслей. Я могла бы в тебя поверить в больном бреду лишь, ведь тебя исключают радары и здравый смысл.

Никому не принадлежать и не ставить штампы, с гордо поднятой головой улыбаться встречным. Штурмом брать все дворцы, города, почтамты и слова в…
… показать весь текст …

Настройки осени просты, — куда уж проще?
Признать падение листвы, пройти сквозь площадь, сквозь затяжные ноябри — к снегопадению. У осени неспешный ритм: раз-два-движение.

Почти забыться на ходу, почти с разбега нырнуть в разменянном году в пространство снега.

Настройки ноября нежны, и эта нежность как предсказание белизны, как неизбежность.

Принять несовершенство дня и слушать осень как продолжение себя в немом вопросе…

Крылья хрустальные:
взлёты — падения…
Спят в тишине тополя…
Новорождённые
кружат видения
в храме из хрусталя…

Ветер у инея
выхватил ноты —
[музыка в такт Декабря] -
над моим именем
вьёт привороты,
волосы мне серебря…
… показать весь текст …

Мой друг рисует маяки и белый ветер.
Мы с ним большие чудаки —
горим и светим.

Когда крадётся за спиной ночь липкой тенью,
мой друг рисует синевой
и акварелью.

Оставив позади дома, тепло порога,
мы смотрим, как ползёт луна
шершавым боком.

Мой друг не любит говорить о неудачах:
«Если положено светить,
… показать весь текст …

смуглый мальчишка ныряет в фонтан и собирает в ладошку монеты. город стареет, и каждый изъян виден в тумане его фиолетовом. смуглый мальчишка ныряет в фонтан и улыбается щедрым туристам, девушка в бархатном курит кальян «ночи Стамбула» и дым золотистый шёлковой нитью кружится над столиком. дряхлый шарманщик простужен и пьян, смотрит на небо глазищами школьника,
руки засунув в дырявый карман. девушка в бархатном курит кальян.
площадь укрыта щербетовым вечером — время влюблённых и авантюристов, а на карнизе танцуют свечи нам тайные знаки евангелистов: там — в «Откровении от Луки» — все исторически обосновано. город, заснувший в изгибе реки, дышит спокойно и зачарованно. сонных прохожих встречают таксисты, и опустеют булыжные улицы, только романтикам ночью не спится, звёзды считают они и целуются.
город, влюблённый в своих горожан…
а утром мальчишка с загаром каштановым полезет за звонкой монетой в фонтан, и всё повторится заново…

Нам теперь свободно и хорошо, и неважно, что это весёлое шоу не всегда завершается хэппи-эндом. Посмотри, мы сегодня — живые легенды для юнцов из прокуренных школ.

Мы росли независимо от инстаграма, мы кричали под окнами громкое: «Ма-ма! Можно я погуляю со всеми по трубам?»

Мы не знали, что после накроет ютубом, что по Красной проедут огромные танки, что двухтысячные обернутся изнанкой, что случатся теракты, подлодка и Путин, мы попробуем водку под маркой «Распутин».

Мы закончим с отличием средние школы, вступим в эру Макдональдса и Кола-Колы.

Нам, которым сегодня прилично за тридцать, снится детство в бумажных обоях и снится, как в сиреневых заводях плещется лето, как Земфиру включаем на старых кассетах.

Мы поём про ромашки и ариведерчи, и становимся лучше, становимся легче.

И такие молочные ночи разлиты, что для нас все дороги и бары открыты. И никто не умрёт, не сорвётся с причала,
… показать весь текст …

Бог гуляет по небу шагами мерным и у Бога в кармане дыра, наверное. Из неё выпадают на землю косточки, у которых не ядра внутри, а строчечки. Словно Отче натёр их до блеска гладкого, но посеял за облачными подкладками…

И растут абрикосовыми деревьями, не дровами становятся и деревнями, не идут на плетёную мебель, заборы, срубы.
Словно Бог приложил к ним сухие губы, а потом по оплошности и беспечности прорастают словами добра и вечности.

Так деревья выходят книгами и страницами, сам Создатель стволы побелил денницами. Сквозь кору и розовое цветение плодоносят побеги стихотворениями.

Их читают в небесной оранжерее, забывают о неурядицах и добреют, а Старик, улыбаясь, шагает от цеха к цеху и с любовью нащупывает прореху.

Счастья столько, что просто не унести ни в горсти, ни в охапке, — безменом людским не взвесить. У меня здесь срабатывает инстинкт — состоять из планетно-небесной взвеси.

Я ловлю шаровые молнии, плавлю лёд и смеюсь, как умеют смеяться творцы и дети. Жизнь моя, мой стремительный перелёт из вчера — в нарастающий гул столетий.

Не хочу рокировок, рамок, пустых витрин. Для чего-то же Отче вложил в нас живые души. Всё, что я могу уместить внутри, не уместится никогда, ни во что — снаружи.

Потому и счастье нельзя объять, даже если получится сдвинуть горы. Потому и солнечная печать не даётся каждому без разбора.

Оставить белые следы на снежно-белом.
Проснёшься, выглянешь в окно, уже стемнело.
Потерян день, и не найти, и не вернуться,
и тьма такая, что под ней деревья гнутся.

Сойти с крыльца, достать гуашь и кисть пошире,
и белым всё зарисовать, и в белом мире
смотреть на бесконечный снег — до слёз и рези.
Придумать новую мечту — гореть и грезить.

Простить себе, простить другим, проститься с болью,
оставить белые круги на белом поле.
Что не совпало, не сбылось, принять за благо.
Пусть будет только белый цвет, других — не надо.
… показать весь текст …

Ягель, ягода вороника, графит небесного полотна, и всё, что видишь, не просто знаки, но абсолютная глубина.

Стоишь и думаешь, что достоин найти покой, а Север дышит седым туманом, живой водой. Ты слышишь каждый прибрежный камень и дикий мох: дотронься и ощути руками — великий вдох.

Уходит море в часы отлива, оставив след, а Север смотрит в тебя навылет и напросвет: не осуждает и не итожит, не лечит тьму, но позволяет пройти по краю, припасть к нему.

Одно лишь важно: чего ты ищешь, зачем пришёл? Дошедший знает, как путь неровен и как тяжёл.

Легенды, ягель и сумрак синий, и серебро, и Север медленно проникает в твоё нутро.

И полуостров вздыхает Кольский, развеяв тишь: «Ну, проходи, раз приехал в гости. Чего стоишь?»