Моя придуманная жизнь —
Где мне искать её начало…
На лёгком кончике пера,
Иль в пыльной лавке антиквара…
Я весь — придуман сам собой:
От снов до замшевых перчаток,
Мой дом, мой кот, мои друзья
Театра носят отпечаток.

Я на страницах старых книг
Себя в чужих портретах вижу —
Там мой таинственный двойник
Ясней становится и ближе.
В ночной игре скупых теней,
… показать весь текст …

Вокзал — провинциален, ночь — темна,
Стою-курю, хоть нет такой привычки.
Душа из тела выпорхнула птичкой,
Летает возле, верит, что нужна.
Вдыхаю ветер, выдыхаю — дым,
Без птички мне легко, но ненадолго.
Вот верхний мир: купе, вторая полка,
Вот бог-ночник с сиянием святым.
Иного не дано и не проси:
Вокзал — провинциален, ночь — пустынна…
И птичка в этом точно неповинна,
Впусти её обратно и прости.
Любовь твоя на краешке стоит
Пера, перрона, времени, вселенной.
… показать весь текст …

Не ищи…
Ворожишь на осенних листьях,
Потеряв заговорам счёт…
Эти листья — почти что письма,
Те, что я не пишу уж год.
Пожелтела давно бумага,
Пересохла река чернил,
Ты — виновница листопада,
Только я ведь — виновник зим.
Не ищи для любви предлога,
Если нужен любви предлог…
Осень — маленькая дорога,
Восхитительный эпилог,
Лишь либретто угасшей страсти
… показать весь текст …

Я не больше чем демон, смотрящий на Мойке в небо… В этом городе люди привыкли к таким вещам. Чёрный зонт мой — цветок, что был кем-то в тумане срезан и подарен как знак принадлежности всем дождям.

Я не добрый, не злой — я брожу по имперским землям для того чтобы ночью на теле твоём писать эти тёмные мантры с одной
незаконной целью: когда выйдут чернила, обняв тебя, крепко спать

и входить в этот город с другой стороны заката — вот слетают с Исаакия ангелы, пьют вино… И снимают с крестов всех по осени здесь распятых /и распятые эти всегда на одно лицо/.

Я не больше чем дух, оттого я люблю полотна, плащаницы, плащи, поцелуи, пороки, плоть… Но когда ты меня обнимаешь в прихожей сонно, я поверить готов — и меня сотворил Господь.

Я не больше чем демон, смотрящий на Мойке в небо. Подойди, серебро мое, вместе пойдем к реке.
Чёрный зонт мой — цветок, что был кем-то в тумане срезан. Я спокоен, когда над тобой он зажат в руке…

Мой исповедник пьёт четвёртый день,
В ломбарде заложив кольцо и веру.
Я неспеша иду к тебе по скверу,
Почти что не отбрасывая тень.
Душа моя чиста, как старый бес,
И ничего другого ей не надо:
Молчать и слушать шорох листопада,
Теряя голос, голову и вес.
Взлетают золотые мотыльки,
И складывают крылышки послушно,
И в воскрешенье верят простодушно —
Как люди, замолившие грехи.
И стрелки оживают на руке,
Роняя цифры в солнце циферблата…
… показать весь текст …

На серебряном блюде по городу носят звезду
Три безумных волхва, потерявших карманного бога.
Им бы только дойти с этой новой звездой до порога
Вифлеемской пещеры, в которой, увы, пустота.
И пока не стемнеет, пока не устанет искать
Звездочет на горе убежавшую с неба царицу,
Я закрою глаза, проведя неизбежно границу
Между тем, что случилось, и тем, чего можно не ждать.
На серебряном блюде два яблока: хочешь — разрежь
/В этих яблоках — снег, тёмный грог и немного печали/.
Три волхва у стены слишком громко сегодня кричали…
Я люблю тишину и звезду в одеянии «беж».
Она падает в омут в местах, где не видит никто,
В неподвижный зрачок сотворённого временем бога.
… показать весь текст …

А если серьёзно — давай разопьём вина
И к чёрту пошлём всех, желающих нам проблем.
Бог пишет с нас фреску /такая она одна/.
Напишет — отправит на родину, в Вифлеем.
Когда-нибудь после потоп отойдёт второй
И выйдет на сушу, слова растеряв, пророк…
Четвёртому Риму ты будешь тогда сестрой,
Я буду апокрифом в тысячу странных строк.
А если серьезно — оденься в пурпурный шёлк.
Бог дышит и пишет — попытка всего одна.
Он слушает нас, и поэтому мир умолк,
Всего на секунду застыла его рука.
Сияют глаза твои, волосы льют огонь…
Не каждому богу под силу тебя воспеть.
… показать весь текст …

Мы ссорились… А в церкви пел орган
/названия и адреса не помню/.
Дверь приоткрыта, дождь стучит о кровлю,
Внутри — ни голосов, ни прихожан.
Ни зверя, ни апостола, ни льва —
Лишь ты и я, с акафистом разлуки.
Окроплены и головы, и руки
Святой водой июльского дождя.
И лишнее сказать уже не жаль,
И страшно не сказать о самом главном…
Стремилась к цифре семь легко и плавно
В часах моих безжалостная сталь.

Дверь приоткрыта. Дождь течет рекой.
… показать весь текст …

Теперь не пишут кровью — кровь в цене,
Опасны эти алые чернила.
Чернильница находится в тебе,
Как только опустеет — жди клавира,
И Моцарта, сидящего за ним,
И человека, ждущего в прихожей.
Он — вылитый сто пятый серафим,
На Господа отчаянно похожий.

Теперь не пишут вовсе — что писать?
«Она ушла. Он предал. Царь безумен»?
Поэтов допустимо распинать,
Но каждый первый глух и неподсуден.
И плотники, и кесари — не те,
… показать весь текст …

А скорее всего, мы стоим к океану спиной… Мы уверены в тыле, затылком не чувствуя бездну /я не чувствую тоже, но ветер дрожит под рукой парусами Улисса, лишёнными тела и веса/. И какая волна подступает по счёту ко мне, я, увы, не узнаю, пока не накроет по плечи, словно бархатный плащ север с югом сведя на узле, чтоб не сбросил его я в слепой илиадовый вечер.
Маринисты молчат, и молчат капитаны всех стран о природе воды, что покрепче и рома, и бренди. Я стою к ней спиной, но со мной говорит океан, повторяя отливом: «Умри», а приливом: «Воскресни». И мне было бы страшно стоять и стоять одному / на других берегах одиночество нынче не в моде/, но какой-то рыбак, что забросил Луну, как блесну, намекает на то, что и в небе есть жители вроде… По погоде одеты, от рома и бренди пьяны, ловят тех в океане, кто сдался на милость стихии…

Мы стоим к океану спиной с ощущеньем стены. Он нам смотрит в затылок пронзительным взглядом мессии.

Те, которые носят костюмы, говорят о жестокой войне… Те, что утром задраили трюмы, чтобы вечером вскрыть «Божоле», спешно выпить за души убитых /если выпил — то, стало быть, чист/… Те, которые в сводках открытых не читают, что сводки про них — это мы, патагонское племя, нацепившее ризы богов, множим страшное, дикое семя на ладонях шести островов. Континенты смещаются к югу, рвёт экватор смеющийся бог и Бетховен последнюю фугу выдыхает в туман городов.
Завтра всё будет белым и чистым, пепел скроет все наши грехи: будет мальчик склоняться над Листом, будут девочки ноты просты. На рождественской синей открытке снег сойдёт на торжественный мир /может где-то замечется Шнитке белой бабочкой квантовых дыр/.

И надев дорогие костюмы, и на стол водрузив «Божоле» — не узнаем вовек, что безумны… мы, стоящие в общем костре.

Когда ты спишь — не дышит даже бог…
Так тихо в мире, словно перед штормом.
Летят планеты, маленьким эскортом
Сопровождая выдох твой и вдох.
И в этой первозданной тишине
Не помню я ни горечи, ни боли.
Сияют в темноте твои ладони —
Две лодочки на шёлковой волне.

Куда бы я ни шёл потом один,
Дыханье это вечно буду слышать,
Пока ты мне опять не станешь ближе,
Чем призрачный небесный паладин,
Чем рай и ад внутри меня и там,
… показать весь текст …

РЕЯ

Третьего ранга грубый и пьяный кэп скажет тебе, что пора станцевать на рее — всё оттого, что немного штормит в апреле, тонкие штучки в апреле в ходу у всех. Рея узка — указательный божий перст с камнем таким, что «санси» можно бросить нищим. Брось же его — может в море его отыщет тёмная тварь из холодных бездонных мест. Может тогда я однажды сойду в порту, в городе том, что ни разу не видел моря — там, в кабаке, капитаны со мной не споря, зычным и низким мою прокричат строку…

Выпей меня,…
… показать весь текст …

Я слишком старомоден для тебя —
Мне нравятся камзолы и рапиры,
Я даже не целуюсь не любя —
А не люблю я со времён ампира.
Других изысков страшное число
Для девушек я знаю современных,
Мне в этом веке пусто, но светло
Без клириков и взглядов их надменных.
Как сомелье — я пробую весь мир,
Ищу вино, что будет мне по нраву…
И жизнь моя — мерцающий сапфир,
Не загнанный в дешёвую оправу,
Хмельной свободы сумрачный глоток —
Но помню я, chеre, миры иные…
… показать весь текст …