Моя Королева… на город спускается тьма, и край Вашей мантии пойман уже полнолуньем — бегите, пока ещё силу имеют слова… пока ещё правите Вы, не равняя влеченье с безумьем. Что власть Ваша мне — я сильнее на тысячу лет… Вы только лишь девочка в пурпуре, в старой короне. Всё это вернет Вам, возможно конечно, рассвет… и край Вашей мантии ляжет небрежно на троне.
Но, чёрные шахматы белыми бредят уже — я Ваш офицер, только масть моя Вам незнакома… Вы были беспечны, читая стихи Беранже, тая под подушкой сиреневый томик Дрюона.
Так падают звёзды, порвав бесконечности нить… так листья срываются ветром… так царствует осень… так хочется мне в полнолуние с Вами уплыть, и в тёмные воды пурпурную мантию бросить.
Моя Королева… на город спускается ночь. Вы пойманы мной, этот плен будет долгим и нежным… и власть Ваша вряд ли Вам сможет сегодня помочь… А утром — казните… на площади людной и снежной

Этот мир населили звери
Самой пошлой из всех пород,
Шар нарезав на параллели,
Даже боль обратив в доход.
И уже не скрывая лица,
/Да и было бы что скрывать/
Эти звери поют, что снится
Нам их дружной оравы власть.
Мир придуман затем, чтоб падать —
Я признал этот факт давно…
Самых кротких заставят плакать,
Самых смелых — в петлю, на дно.
Участь серого кардинала
И других уводить во тьму —
… показать весь текст …

Не спасёт ни полынь, ни мята —
Я зашёл без молитвы в лес…
Высока же у мавок плата
За упавший в колодец крест.
Не спасёт ни Перун, ни Веслес —
Ты склонилась в ночи ко мне,
Возле ивы, у старых мельниц,
На заросшей звонцом земле.
Этот лунный бездонный омут
Тянет глубже и глубже, вверх…
Тонут травы и звёзды тонут,
Под русалочий тихий смех.

По имени меня не называй —
Я сам его не знаю в этот вечер.
Твой гость суров и пьян, но незамечен —
Не вписан в канонический тропарь.
Который век я прихожу с дождём,
Чтобы нажать немой звонок у двери.
Вот так приходят умершие звери
В давно про них забывший спящий дом.
Не говори, что видишь или ждёшь —
Никто не ждёт ни вещего, ни злого…
Того, который любит только слово —
Звенящее и острое как нож.
А я люблю… Я взвешен и распят
Давным-давно, на каждой гласной букве,
… показать весь текст …

Ты чай мне заваришь, и встанешь спиной, у окна… /конечно же с мятой — я именно так не люблю/… Я буду разглядывать молча поверхность стола… и чай, непременно, на скатерть твою разолью. Всё самое белое быстро теряет цвета /не надо про север — я был там и помню тот снег — так выглядит лист, на котором признаний слова вовек не напишет уже ни один человек/. Скажи мне, зачем этот город в плену у зимы — ты знаешь заклятья апреля и майских дождей… желанья твои в холода невесомы, светлы — как белые стаи плывущих в окне кораблей… куда-то на запад, в страну бесконечных небес, куда навигация вечно открыта и нам… Но только кораблик наш с пристани утром исчез…

Ты чай мне заваришь, и скажешь: прощай, Капитан.

Я пишу тебе письма из старой своей берлоги,
Время серых и смелых, конечно, уже прошло.
Это логово волчье согрело, увы, не многих —
Я последний язычник, хранящий его тепло.
Кто узнает во мне одинокого сына Хорса,
Если днём я иду, как и все, опустив глаза?
Этот маленький мир рассыпает запреты горстью,
Словно кто-то над ним произнёс в тишине: «Нельзя».
Я сбиваю с пути всех, поверивших в это слово,
/Отливаются пули по душу мою давно/.
Тот, кто старых богов заменил, в сотый раз, на новых —
Безусловно запомнит однажды меня в лицо.
Я безжалостен там, где не знают стыда и меры,
Я пишу тебе письма… /читай между строк сама/.
… показать весь текст …

В золоте след латуни, вереск таит бурьян… Слово сильнее пули, если стрелявший пьян. В травах рассыпан бисер, алый, под цвет зари. Кто-то в небесной выси сонно сказал:" Смотри — в золоте след латуни, травы таят бурьян… Где-то, за час до бури, был он лишь Ею пьян… Был изумрудным соком выкрашен платья шлейф, выдох летел за вдохом, ветер был сотней флейт…". Это уже не память, прошлое — дымка, вязь… Разве способно ранить то, с чем теряешь связь. Что-то из прошлой жизни — вереск, Прованс, любовь… Переливаясь сонно жемчуг сияет вновь: золото — амальгама, травы таят росу… Ноты забытой гаммы падают в темноту…

Расставанье похоже на чёрную мессу /не читай эти строчки при свете Луны/, я — тот зверь, что всегда обращается к лесу, если к духам иным обращаешься ты. Эти древние тени похожи на ламий, твои сёстры — Цирцея, Медея, Лилит /умираешь от страсти ещё до касаний, забываешь о власти крестов и молитв/. Ночь беспечна пока, далеко до рассвета, до причастья, до поезда, до алтаря… Расставанье — незримая сила билета, с этой датой нечётной в конце февраля.
Гибнет снежное войско под флагом бумажным, донесения с фронта всё реже, и вот: ты стоишь у вагона, тиха и отважна. Я стою у вагона — я старше на год, на разлуку, на тёмные воды канала, на Луну над собором, и ночь без тебя… На тоску, что уже поднимает забрало, и как так хищно и прямо мне смотрит в глаза.

Я могу улыбнуться, когда ты мне скажешь про чувства, про безумную страсть, про иллюзии прежних побед. Я читал это всё сотни раз у Флобера и Пруста, мне всё это писали последнюю тысячу лет. Я читал эти письма в натопленном, старом Версале, и в холодном отеле у вечной и тёмной реки… Одинаковых слов, одинаковой плоти и стали, я изведал так много, что вряд ли в них вижу грехи.
Бесконечная проповедь стала смешной и нелепой /отпусти меня с миром, когда я устану гореть/. Посмотри на меня: кроме нас все прохожие слепы — нам же снова дано говорить обо всём, не стареть. Этот странный язык полон тонких намёков и света, говори лишь глазами — в них небо Лиона и дождь. Пусть всё будет легко, как в написанном Брамсом либретто, пусть всё будет беспечно, когда ты навечно придёшь… Мой живой ренессанс, отголосок Россетти и Климта — эти письма сгорают на медленном рыжем огне. Я могу улыбаться, не сбившись с такта, ни с ритма, но потом написать безрассудные строчки тебе.

В гостинице полночь. А век… Ну, положим, восьмой.
Так рано для готики — спать бы ещё нам и спать.
Я даже не знаю, какой там сегодня король,
И книги какие положено нынче листать.
Прошу, не вставай — я и сам приоткрою окно.
Рискуешь замёрзнуть — в Европе случилась зима.
Здесь ангелы ткут одержимо своё полотно.
Уже ведь придуманы ангелы, милая, да?

О, господи боже, смени же картинку, смени.
Рабочий твой стол — это Ева, полсотни святых,
Которые скоро зажгут площадные костры
Для маленьких девочек р…
… показать весь текст …

Сняты доспехи и брошен в Macallan лёд —
Сорок побед одержал я над бренным миром.
В старых часах по спирали река течёт,
Движутся стрелки — маленькие рапиры.
Скольких пронзили они, отпустив во тьму,
Скольких пронзят, не замедлив своё движенье:
Времени суть — незаметно вести вторженье,
Маятник солнца беспечно включив в игру.
Тени короче — светлее печаль, и вот —
Сняты доспехи, на сердце наложен север:
Колотый лёд, четырёхлепестковый клевер —
Верное средство от всяких мирских невзгод.
Не говори мне,…
… показать весь текст …

Тёмных небес перевёрнут лик /я говорю языком Вийона/ - не обессудь, что он вне закона, вроде охоты на белых лис. Я наиграл бы, как Де ла Рю — нежно, торжественно и беспечно: знаешь, любовь — разговор о вечном /вечность кончается к январю/… Но, мой французский далёк от фраз, тех, что ты любишь читать под вечер… книги, ma chere, это те же свечи — не опали ни ресниц, ни глаз…

Всё ещё бьётся /не слышишь, нет/ сердце горячее Абеляра, нужно ему для любви так мало: писем ответных нежнейший бред. Я же …
… показать весь текст …

Знаешь, Европа, конечно, лучше —
Там моют улицы по утрам,
Там не Авось, а счастливый случай
Шествует с тросточкой по дворам.

Вечно зелёный, упрямый денди
В круговороте поспешных дел —
/Капля Armani, 50 грамм бренди —
Что запланировал — то успел/.

Это не плохо, не верь мне, птичка,
Рай — это место, где нет тоски.
Только мне, знаешь, вот так привычней —
Бродит Авось и поёт стихи.

Как смешно иногда бывает, когда скажут тебе, что Бог — это место восточней рая, заповедный такой мирок. Это белая плащаница и раскрашенный в срок апрель. И спасённая Им девица — та, что в косы вплетала хмель. Я не то чтобы очень падок на серьёзных бесед измор — кто здесь прав, если сотня схваток не обрушит сплошной забор, за которым таится чудо или вечный постыдный страх: разузнать от кого, откуда этот А. убежал впотьмах? /Пока Е. воровала осень, и срывала её с небес так, что даже у Бога проседь…
… показать весь текст …

Закрываешь глаза — и комната становится иной. Из темноты проступают иные предметы. Видишь: пропадает справа окно и его место занимает старый низкий шкаф красного дерева с изящной цветочной резьбой по краям, его ручки — это золотые лапы неведомых птиц с поджатыми когтями. Там висели когда-то твои чудесные французские платья. Если ты уходила надолго к реке — я открывал его, брал руками весь этот бархат и шёлк, и вдыхал аромат твоих духов и твой собственный невероятный запах. Мне не хватало тебя уж…
… показать весь текст …

Ты мой камертон, мой прекраснейший демон — осенняя гамма на старом фоно… Я звать бы хотел тебя нежною Герой, но мёд Прозерпины подмешан в вино… Беги от меня сквозь лиловые травы, спасайся, в ладони зажав амулет — колечко, с изменчивым знаком отравы, с рефреном: «Ты любишь? А я ещё нет»…
Кленовые листья ладонью осенней прижмутся беспечно и жадно к тебе — ты мой камертон, с этой памятью вечной: «Мы в терцию с болью звучим в октябре»…
Негромкие ноты вечерней сюиты — касайся меня обнажённой струной, мой бархатный демон в обличье Лолиты, но только со взрослой, осенней Душой…
Я буду послушным, медлительным, светлым в твоей непроглядной, аидовой тьме… где ты — только девочка с локоном медным, и с сердцем моим в белоснежной руке.

Я закурю, пожалуй… Тают моей Империи снега…
Я так давно иду по краю последней ночи февраля,
Где память, в белые страницы, усердно вписывает вязь
Всего, что с нами не случится, раз нить зимы оборвалась.
Но это кружево простое ещё хранит твой лёгкий след,
Сиянье снежное, земное… Метельной полночи сонет,
Игру иллюзий в темпе vivo… Движенья, запахи, слова…
Всё то, что вывел я курсивом на шёлке твоего бедра,
Едва касаясь белой кожи… Воспоминаний полюс стёрт.
И пусть другой, со мной не схожий, на трон Весны твоей взойдёт.

Я закурю, пожалуй… Тают моей Империи снега…

Ты говоришь мне:" Ну хватит войны и мельниц — пусть они мелют воду, а не зерно, пусть они пишут строчки своих безделиц, мало ли тех, кто считает вершиной дно?". Я улыбаюсь, но чувствую, что взрослею / кружатся крылья и мельницы множат ряд/. Ты понимаешь, я не от войны хмелею, а от того, что ранят моих солдат. Их выбивают точно, легко и подло — по одному, со спины выбирая цель. Словно быть подлым и грязным сегодня модно / подлый и грязный — всего лишь зверёк, не зверь/.

Слово — солдат, Бог придумал игру как надо: битва незрима / как всякий удачный бой/. Длится она от рожденья до снегопада, если архангел не протрубит отбой. Если не скажет:" Ну хватит войны и мельниц — пусть они мелют воду, узнав зерно… Пусть улыбнутся, в спину твою прицелясь, ты — только Слово, как же убить его?".

Сложи все имена мои в одно — и зазвенит наречье древних галлов: щекотно нёбу, языку легко и слов, сквозь поцелуи, мало… мало. Так прост словарь, когда не нужно лгать, и в комнате темно до одуренья — бери, что хочешь, если можешь взять, под ровное моё сердцебиенье. В той темноте упрятан первый слог, и нотная грамматика Равеля, и Каина решительный упрёк, и нерешимость тихая Сореля.

Возьми, что хочешь и не возвращай, пока не попрошу вернуть сторицей, и не скажу: листай меня, листай, сердцебиенье множа над страницей.

Так вот: когда наступает ночь
/Послушай меня хоть раз/,
Он молит бога за чью-то дочь
И спешно строчит приказ
Уйти на север, где между скал
Живёт одинокий чёрт —
Тот самый, которого он искал,
Чертям потерявши счёт.
Ты спросишь: «Зачем?». Я отвечу, но Едва ли открою суть…
Любовь — это бедствие, казино,
Текущая тайно ртуть.
Упустишь момент, пять секунд, и — «бах!» —
Бежит вместо крови яд.
Он молится богу, но бог-то свят
… показать весь текст …