Ноябрь — почти имбирь. Я не люблю имбирь. Я не люблю корицу и сладкий ванильный дух. Я не хочу решать to be или not to be. Я не умею выбрать только одно из двух. Рынки полны хурмой. Я не люблю хурму. Я не люблю дожди, золото и сквозняк. Я проживу без них. Только вот не пойму, как без того прожить, что не любить нельзя. Как без тебя прожить. Кем без тебя прожить. С кем без тебя прожить, если нельзя с тобой. Осень ввела режим, строгий такой режим, осень ввела войска, правила и конвой. Птицы ушли на юг. Рыбы зарылись в ил. Осень ввела войска. Осень взвела курок. Мне не хватает слов. Мне не хватает сил. Это чужая ты. Это чужой порог. Дальше уже нельзя, дальше твое тепло. Я не могу войти. Я не хочу на чай. Слышишь, они идут — каплями за стеклом. Скоро меня найдут. Здесь комендантский час.
Запах — протяжный стон, даже дышу с трудом, вязкий густой туман держит дверной проем.

Пахнет ванильным сном твой золоченый дом.

Будущее — корицей.

Прошлое — имбирём.

Вот город, как насыщенный раствор, вбирает нас и в бар, и в разговор, сгущает краски, повышает градус. Случайный взгляд, нечаянная радость, мы рядом — это лучшая награда, в которую не верим до сих пор. Но верь не верь, а просто посмотри: заводят джаз, и музыка внутри такое вытворяет — боже правый. И провода, и кованые рамы, и своды, и кирпич, и запах пряный единый отчеканивают ритм. За стенами в просветах мостовых брусчатка, вечер, шпили и кресты на куполах ноябрьских соборов, и фонари, и блики светофоров, и дождь со снегом — дружеские споры сезонов, не желающих остыть. Иди и пей, и пой, и обретай свои ответы и ключи от тайн, читай о том, что скоро воплотится. Вино играет, истина искрится, пока мы открываем не страницу, но будущее с чистого листа.

И снова Персеиды, говорят, который год об этом говорят, они над каждым августом горят — не звукоряд, но огненные знаки. И в августе — который год подряд — восторженными полнится отряд, как будто не дожить до сентября, великого падения не зная. И каждый ждет, что дождь изменит все, что звездопад вернется и спасет, янтарный мед из поднебесных сот — мерцающие медленные капли. Равнинный житель, горный новосел — гадают, что им небо принесет, и млечное вращают колесо и к метеорам тянутся руками. Шумит река, и каждый строит плот, что время наконец переплывет, но, мысленно орудуя веслом, в течение идет, боится бури.

И снова Персеиды- повезло, летит на землю битое стекло,
небесный Пес отряхивает блох, Хозяин усмехается и курит.

Кадры сыпались крошкой каменной, стали теплыми и большими. Все зависит от функций камеры, мы снимаем в ручном режиме. Солнце ставит на пленке оттиски, отмечает, во что играли, юный рыцарь капризной оптики отправляется за граалем. Все вокруг непременно древнее, иссеченное теплым ветром. Мир зависит от точки зрения, преломившей потоки света. Чувствуй сердцем, как тени тянутся, загружаются, как программа. Так навстречу любому таинству открывается диафрагма.
Пляшет улица в дымке палевой — шелест времени, шорох гравия.
Я хочу тебя видеть памятью,
неподвластной
привычным
правилам.

У марта четыре октавы, попробуй ему подыграть. My boyfriend is out of town -нам все переводят: «Пора». Из тысяч пустых сообщений едва ли найдется одно, в котором мы просим прощенья за все, что случиться должно. А что может с нами случиться, пока распевается март? Курьер перепутает числа, на землю вернется зима, мобильная связь подкачает, письмо доберется пустым, и будет у нас за плечами не крылья, не голос, но дым. И в этом дыму, на границе, на линии фронта, в бою я сразу начну тебе сниться и может быть, тоже спою. У марта четыре октавы и минное поле в груди.

My boyfriend is out of town, прислушайся: нас не спасти.

Как идёт он веками в снегах, песках, как идёт волчицу свою искать, как твердит, срываясь на хриплый вой: «Ты сама не своя, да и я не свой». Что он знает о ней? Только след да нюх, вереница дней — от огня к огню, он устал ей мысленно повторять: «Доверяй, пожалуйста, доверяй. Если ты не позволишь себя себе, если ты хоть на миг остановишь бег, о неволе вздумаешь умолять, как же я узнаю, что ты — моя?». Он идёт веками — за шагом шаг, он привык не гнаться и не мешать, в ее снах — мороз и ночная мгла,…
… показать весь текст …

Впрочем, как всем нам хорошо известно, нет на свете грехов, которым не нашлось бы прощения © Оскар Уайльд

Как стальной позвоночник подземного змея, что свернулся кольцом где-то в брюхе столицы, из глубин поднимает Медею, Тесея и сто тысяч имён, не желающих длиться. Как, ударившись оземь, идут они лесом или парком идут, если леса не сыщешь, за чужим маяком, со своим интересом — семь морей бороздят корабельные днища. Как не львы и не гидры, но звуки и кадры на пути их встречают и словом, и делом. Из глубин достают и наносят на карту тех, о ком ты недавно и знать не хотела. De profundis, родная, открыто, разбито — опустеют и тюрьмы, и трюмы, и термы, даже ты опустеешь — однажды по битам будет скачан любой и прочитан неверно. Ошибаться — исконное свойство двуногих: не учили ещё обращаться с вещами, оттого и не знаем обратной дороги — согрешили и ждём.

Но никто не прощает.

Все, что нужно знать — спокойствие и смирение,
пороптали — и будет, для всех нас один исход.
Вот лежат имена, и ветер цветов сиреневых
их весной поминает лучше, чем мы — стихом.
Это место памяти становится местом помощи —
чем взрослее, тем чаще идёшь за ответом к ним.
Жизнь всегда удаётся, всякий на этом поприще
по итогу получит свою золотую нить.
Никому не ведом ни час торжества, ни день его.
Позовут — и ляжем, корни в земле пустив.
Но из каждого здесь в свой срок прорастает дерево —
наклоняется к детям, листьями шелестит

Приехать и лежать с тобой, пока не затечет Дворцового рука, и он ее не выпрямит неслышно, пока не станет мерным и глухим дыхание читающих стихи, не смолкнет ропот мостовых булыжных. Держать друг друга, проверяя лбы на прочность поцелуями, и быть упрямее, чем прежде, и надменней. И говорить тебе: «живу в Москве», но видеть отражение в Неве и знать, что оба заперты в измене. Я помню все: кто прав, кто виноват, кому блокадой сердца Ленинград однажды стал — и был не обезболен. Я помню все, а потому пора приехать и лежать в твоих мирах, нырять в колодец темного двора, сдаваться этим улицам без боя. Твоих ночей стальную чистоту хранить и знать — сама же украду, сорву, вопьюсь — до дрожи предрассветной. Наперекор всему, что было тут, любовники в нас выжили и ждут.
У Вечности достаточно минут.
Надежда есть.
И не кончалось лето.

`
Ты знаешь, как мне нужен этот дождь.

Давай пройдем по городу, который уже не наш… Разметки, светофоры, и по воде следы твоих подошв
идут к моим — кругами… Так легко наш Бог играет. Мы не замечаем, что каждый шаг сегодня не случаен, что под ногами слишком глубоко.
Давай пройдем по городу. Давай вернем ему утраченную силу. Мне нужен дождь, мне так невыносимо нужны его бегущие слова.
Его приметы чувствуешь и ждешь, с ним становясь свободней и бездомней…

Синоптики предсказывали, помнишь…

Забудь про зонт.

Мне нужен этот дождь.

Покажи им чудо — они не верят. Сотвори знамение — не поймут. Помоги мне выйти на правый берег, мне самой никак не доплыть к нему. Я веду слепых, исцеляю слабых, не имеющих имени и лица. Я хорошей дочерью быть могла бы, только вот никак не найду отца. Мне не то чтобы страшно — темно и пусто, говори со мной, если осталась речь. Мой талант выживать возведен в искусство, я умею от смерти других беречь, я умею видеть, что будет дальше, быть подстрочником, золотом ткать слова… Сумасшедший мир оказался нашим, и от этого кружится голова. Вот звезда — дороже любых империй, упадет — поймай ее на лету.

Помоги мне выйти на правый берег. А к вершине я тебя проведу.

Какая странная свобода, какая древняя тоска, мы продолжались — род за родом — но не умели отпускать. Мы все тянули — время, жилы, тугую лямку вечных бед. Скрипели все, покуда живы, не для охоты, для наживы, брели, покорные судьбе. Как наши прадеды и деды, как мамы наших матерей, не научившиеся ведать, не победившие в игре, кричавшие влюбленным «горько!», жизнь провожавшие на бой, не видя выхода из гонки, из года в год на Красной горке мы закольцовывали боль.
Нам всем была одна дорога, урочный ч…
… показать весь текст …

Так бывает всегда — перед воздухом, перед прыжком, перед веткой высокой, осокой укрытой от взгляда. Это снизу приходится все то ползком, то шажком, а когда полетишь, никого опасаться не надо. Тот, кто рядом летит, не опасен, поскольку могуч, тот, кто скоро отстанет — уже никогда не обидит. Ну, а тех, впереди, в розовеющих прорезях туч, можно только коснуться на околоземной орбите. И выходит, что слабость, и весь этот сумрачный страх, и тяжелое сердце, что жмет от любого движенья, управляют тобой, пока ты остаешься в кустах, на земле, пригибаясь, покорный ее притяженью. Так бывает всегда — значит, правила очень просты, риск оправдан великой и, в общем, единственной целью. Соберись и допрыгни, и к черту и страх, и кусты, если медлит охотник, что держит тебя на прицеле.

Copyright: Кот Басё Светлана Лаврентьева, 2016

Поэзия — гибкий, колеблемый ветром ствол,
Который однажды замрет в переплетах твердых.
Слово бессмысленно, если оно мертво.
Назвался поэтом — учись воскрешать из мертвых.

© Кот Басё

Прикажи своим жестам стать плавными, снам — негромкими, пребывай в настоящем моменте, в себе, в сознании. Дороги, ведущие к пропасти, — не дороги. С нами случалось всякое, только с нами ли? Сколько из тех, кто ждал тебя в этом зеркале, знает тебя настоящую, обнаженную? Твои миры — заоблачные, подземные, твои сердца — огромные, обожженные. Прикажи своим мыслям не скалами быть, но крыльями, научись держаться ими за край невидимый. Сколько тех, что ты вчера приняла в любимые, после твою свободу возненавидели? Прикажи плечам расправиться, легким — выдохнуть. Вынимай крючки, стирай не свои истории. На такой высоте не знают другого выхода, тем, кто хочет держаться почвы, взлетать не стоило. Прикажи своим жестам стать плавными, речи — истинной. Вспомни, кто ты есть — по крови, повадкам, голосу.
Прикажи — и огонь начнёт рассыпаться искрами,
красным цветком,
сверхновыми,
звёздным поясом.

Я почти научился любить, не сгорая,
Но еще не умею любить безответно.
Александр Щербина

Время пишет сценарий, стирая повторы, я иду по кольцу гравировкой событий, продолжая любить вопреки приговорам, когда кто-то подпишет приказ «не любите», я иду в темноте, я держу, задыхаясь, каждый нежный изгиб, каждый маленький хрящик … Я могу тебе выложить Вечность стихами, чтоб хотя бы минуту побыть в настоящем. В моих снах, как в архивах, пылится на полках фотохроника всех невозможных итогов, ты не знаешь, как это мучительно долго, ты не видишь, как это отчаянно много — собирать по крупицам, намекам и встречам — словно рваное облако штопает ветер… Я могу рисовать тебя так бесконечно — до мельчайших деталей на темном портрете, я молчу, когда ты исчезаешь бесследно, забирая надежду и ключик от рая…

Я почти научилась любить безответно.

Но еще не умею любить, не сгорая.

В долине Мзымты под водной зыбью, в огне безжалостных звездных пуль найди и вынеси на весы мне живое сердце, горячий пульс. Давай проверим, как время лечит, как север чистит дурную кровь, ты уверяешь, что сердцу легче, что перевешивает перо. Считаю месяцы: десять, двадцать, монетой лунной устав играть. Мне вечно свойственно сомневаться в сердцах и тех, кто привык их красть. В долине Мзымты под водной зыбью, под старым корнем среди камней найди и вынеси на весы мне все то, чему объяснений нет, напомни, в чем наша связь и сила, измерь и взвесь, подбери слова.
Жить с легким сердцем невыносимо.

Так докажи мне, что я жива.

У темной кромки, у самого края тела, где начинается аура — первый слой — ты проявляешься сутью, как ты хотела — нежной, неопытной, трепетной и незлой, ты остаешься в пульсации и движенье — еле заметный, неуловимый ритм, и оголенным проводом напряженье вдоль позвоночника вытянуто внутри… знаешь, в пустыне ночью так видят змеи — чувствуют кожей бьющееся тепло… я никого так явственно не умею. мне ни о ком не пишется так светло… а за спиной — на фоне стены — неслышно тень отделяется облаком от тебя…
… показать весь текст …

Март обрушил нас в пепел и прах бесконечных сердечных пожаров. То ли шапки горят на ворах, то ли злость исправляют на жалость, души мечутся в поисках средств для спасения собственной шкуры, ретроградный старик во дворе смерти ждёт и задумчиво курит. Я опять просыпаюсь в бреду — каждый март одинаково страшен, если завтра за мной не придут, то придут за добычей постарше, если в списках не хватит имён, мне придётся идти самозванцем, время рукопись старую мнёт и ведёт нас — друг другу сдаваться. Дар…
… показать весь текст …

А жизнь сбывается — запретам вопреки, случайным взмахом крошечной руки, улыбкой сонной, запахом молочным, и этот мир, болезненный, непрочный, сияет и становится другим — норовистым и крепким, как захват большого пальца кулачком упрямым, как первое мурлычащее «мама», как жаркая потребность целовать. И нет уже ни дел, ни новостей, плохих вестей, отложенных событий, есть ночь объятий, утро для любитий и вечера разнежившихся тел. Жизнь объявляет громкие права на всех вокруг, на время и пространство — тайник души, веселое пиратство, от солнца золотая голова.

Иные дни, сияющие дни — дыхание божественного ветра держать у сердца, в облаках из фетра, как в сундуках, тепло его хранить.