Как идёт он веками в снегах, песках, как идёт волчицу свою искать, как твердит, срываясь на хриплый вой: «Ты сама не своя, да и я не свой». Что он знает о ней? Только след да нюх, вереница дней — от огня к огню, он устал ей мысленно повторять: «Доверяй, пожалуйста, доверяй. Если ты не позволишь себя себе, если ты хоть на миг остановишь бег, о неволе вздумаешь умолять, как же я узнаю, что ты — моя?». Он идёт веками — за шагом шаг, он привык не гнаться и не мешать, в ее снах — мороз и ночная мгла, на снегу — его отпечатки лап.
У окна она провожает день, Акулина поёт да прядёт кудель, самовар пыхтит, пироги в печи, она шепчет: «Пожалуйста, замолчи. Я могла бы выбрать себе любых, я боюсь тебя так, как могу любить, этот вечер тянется сотни дней, я земная женщина, разве нет?»
Акулина кряхтит: «Поспала бы чуть», задувает маленькую свечу, запирает горницу на засов, из углов сверчки зазывают сон.
Ровно в полночь она обретает плоть, рассекает воздух упрямым лбом, разминает лапы, рычит во тьму, на своём языке говорит ему: «Если мы хоть на миг остановим бег, если мы не позволим себя себе, если кто-то из нас потеряет след, мы плохие охотники, разве нет?»
Волки смотрят волчицам своим в глаза, сказкам есть, что вспомнить и рассказать, Акулина поёт да прядёт кудель.
Я встречал их однажды. Не помню, где.