Каждое утро субботы я прихожу работать в кофейню у дома. Прихожу очень рано, к открытию, и примерно час — до того, как по-настоящему проснется город — у нас в этой кофейне своя атмосфера. Девочки-официантки, поименно знающие таких же ранних гостей, не стесняющиеся при нас бегать, шутить, готовиться к рабочему дню. Три неизменно занятых столика — два у окна и мой в углу, пожилая дама с чашечкой американо, мужчина с ноутбуком, иногда присоединяется кто-то из туристов — прощальный завтрак перед дор…
… показать весь текст …

А раньше искрило. Раньше — неосторожное слово, случайный жест, чистый лист — от всего бросало в дрожь, внутренний сценарист доставал пишущую машинку, устраивался поудобнее, творил сюжеты один за одним, и добрая половина сбывалась, потому что как же не сбыться, когда искрит. Раньше жизнь была похожа на виноград, сейчас — на изюм. Вроде и польза та же, и слаще, и хранится лучше. Но сока нет.

Раньше на второй текст оказывались в одной вселенной, на третий — в одной постели, после пятого — вызывал…
… показать весь текст …

Когда ты возвращаешься домой, когда ты возвращаешься домой, когда ты возвращаешься домой — мы будем ждать, мы вымоем посуду, мы чистое наденем и цветы, сиреневые-желтые цветы, которые ты любишь, любишь, ты ведь любишь нас? А за любовь не судят. Сама подумай — разве хорошо, когда искал везде и не нашёл, когда квартира — каменный мешок, и мы на дне болтаемся стихами. Ты приходи, ищи и доставай, ругай кота, сгоняя со стола, и чайник ставь, и говори слова — без слов, ты знаешь, нежность затихает. Как будто был здоров и занемог, как будто мир вокруг — глухонемой, когда ты возвращаешься домой? Где шаг, и смех, и голос твой знакомый? Мы будем ждать, мы наведём уют и музыку любимую твою.
Нам эти расстояния дают, как памятку, что было по-другому.

Да, так проще, удобней, спокойнее по ночам, нет ни лишних вопросов, ни маятника в висках. Знаешь, если однажды вовремя замолчать, то потом не придется жалеть о своих словах, знаешь, если однажды вовремя отойти, то потом не придется думать, куда бежать…
Жизнь для истины выбрала самый простой мотив — ля мажор, безусловно, бери его, так держать…
Да, так проще, удобней, спокойнее, наконец, старый Ошо об этом давно написал тома…
Ты же веришь мне, милый? Веришь мне? Молодец…

Это правда единственный шанс не сойти с ума.

Становится все опаснее. Я молчу…
Здесь нужно молчать — осмысленно и строптиво,
Поскольку известно, что напряженье чувств
Является предвкушеньем большого взрыва

Когда ты мне позвонишь /пожалуйста,
Не нужно этого, к черту связь/,
Я буду в город вгрызаться с жадностью,
Его окраинами давясь.
У самой кромки /Невы и времени,
Где ледоколы стоят в плену/,
Как плетью, речью своей огрей меня,
И остановится ход минут.
Вот так, захлопнув ловушки прошлого,
Поймав иллюзии за рукав,
Я вдруг увижу, моя хорошая,
Как предсказуемо был неправ.
Как много было тогда придумано
/Слова, застывшие над водой/
… показать весь текст …

Все, как обычно: вылет, кофе, гейт, почтенный немец с гипсом на ноге — смеется: ох, гранитные ступени. Чириканье китайской ребятни, и дождь слепой, и взлетные огни мигают на границе измерений. Безвременье, где с севера на юг опять бредешь, и кочевой уют привычно тащишь в желтом чемодане. Еще не там, уже почти не здесь, котам, котам оставили поесть? Уроки сделай, сколько там заданий? Любой билет — попытка отпустить, не думать о и не сжимать в горсти улыбки, фразы, слезы, поцелуи. Лети, не беспокоясь ни о чем, пилот назначен пастырем, врачом, волшебником: мечтай — и наколдует. Все, как обычно, значит, все о том, как ждут коты, и мальчики, и дом, и город ждет, оставшись у залива. Любой билет — попытка сделать круг к словам из слов или к рукам из рук.
И время нас берет в свою игру, в которой всех рассудят справедливо.

Довести до ручки, а после — расставить точки, все, что должно быть важным, убрать в кавычки. Знай свое место в строю, в пищевой цепочке, если успел поверить — меняй привычки. Не оставить друг другу ни весточки, ни заначки — дурацкие шуточки, вечные проволочки. Курили бы — молчали б до третьей пачки.

А так придется сдаться в четвертой строчке.

Все обыденно — ни мистики, ни знамений, опасаться стоит тихого и простого. Ты приходишь домой, становишься на колени, соглашаешься с архангелом: «Я готова». Не боишься, не цепляешься за минуты, держишь крестик во рту, не чувствуя вкус металла. Он стоит и ждет, что ты позвонишь кому-то. Ты его торопишь мысленно: «Я устала». Время тянется и длится, архангел мнется, благодать огня не сходит на недостойных. Если он уйдет, когда он еще вернется? Напряжение такое, что время стонет. Наконец, искрит, включается свет небесный, вот и все, кино окончено, круг разомкнут. Смотришь жадно — ну же, Господи, интересно, что ты прятал за портьерами горизонта. Ждешь награды за мученья, небесной кары, воплощения в растение или птицу. Но архангел равнодушно меняет кадры, возвращая на прочитанные страницы.

Междумирье — неизбежные промежутки, часть великого и древнего ритуала. Это раньше смерть казалась чужой и жуткой. Нынче ты ее жалеешь: она устала.

Если тебе надоест дорога, можешь сойти с пути. Стать собирателем терпких ягод или седым вождем, жить на окраине леса, слышать ястреба, что летит туда, где никто ни о ком не знает и никого не ждет. Днем к тебе будут ходить за словом и за отваром трав, ночью шептать твое имя детям, что не ложатся спать. Ты оправдаешься всем, что скажешь, зная, что ты не прав в том, что не стало однажды нашим, в том, что тогда не спас.
Если тебе надоест дорога, можешь замедлить шаг, стать придорожным замшелым кам…
… показать весь текст …

Дворцовый этикет определил с прямой спиной, не трогая перил, спускаться в зал и славить королеву, учтивой быть и не смотреть налево, не замечать кружение земли. Есть правила игры, и суть ясна: за ужином беседовать о снах, а перед сном досадовать о кухне. И точно знать, что этот мир не рухнет, хотя об этом лучше бы не знать. Проходят дни — так выбери любой: быть падчерицей крови голубой, служить ей, соблюдая все законы. Мне кажется, мы слишком незнакомы, чтоб понимать, как происходит боль. Поэтому идем рука к руке, и соблюдаем чертов этикет, и обсуждаем глупые детали. Когда бороться белые устали, у черных шах и мат на языке. Хотелось вдребезги, с разбега и навзрыд, но и суть ясна, и правила игры, и тишина в покоях королевских. Напрасных слов натянутая леска соединяет спящих до поры. Но снится мне, что этих правил нет, и к черту весь дворцовый этикет, давайте пить за слабость и сердечность.
Почувствуйте, ведь перед нами вечность.
Снимите маску, выключайте свет.

Лишенный права рисковать, ты изучаешь простенок, тумбочку, кровать и кружку с чаем, когда-то желтый абажур, потертый провод, и то, что вызывало жуть, давно не повод. Приняв молчание ягнят как постоянство, ты привыкаешь оттенять излом пространства, не тратя попусту слова, спасая память, считаешь их по головам и засыпаешь. И так проходят день за днём и год за годом, и ты не думаешь давно о чем угодно, и что попало не хранишь в сердечной сумке.

А со стены следят они, ее рисунки.

Конверты, как вены, вскрывают легко и быстро.
Дай, Господи, днесь покой нам и хлеб насущный.
Это письмо — лицензия на убийство.
Как, впрочем, и любое из предыдущих.

Всегда можно сдать билет, опоздать на поезд.
Его колесами каждый наш вдох просчитан.
В нашей любви, затянувшейся, словно пояс,
Я становлюсь слишком хрупкой и беззащитной.

Мне не идет это, право же. Все возможно:
Летела душа, теперь ничего не хочет.
Послушайте, Вронский, стреляйте же в эту лошадь!
Мне кажется, Вы сломали ей позвоночник.

Приходили страждущие, просили не о мудрости, доблести, чести, силе, не о ветре попутном, огне внутри, об одном молились — ну повтори. Обходили жертвенник, тёрли камень, темноту исследовали руками, укрывали камеры под плащом, на земле царапали: дай ещё. Солнце спать уходит и тени будит, вот сейчас мы круг обойдём — и будет, кто-то встанет за нами — щитом, крылами, ибо мы ни на что не способны сами. Нам бы в новые дали в другой одежде, будет свежая кровь — заживём как прежде, мы не просим о мудрости, чести, силе, к нам спускались ангелы — перебили.
И молчала скала, и земля молчала, ибо тот, кто приходит начать сначала, просит новой правды своей судьбе, ничего не ведает о себе.

Моя сложная, что у тебя в окне? Что ты видишь, вглядываясь во тьму? Неприступное лето, Москва в огне, эта пропасть улицы, и на дне пешеходный морок, людская муть. Что ты слышишь нынче — себя спроси, — окунаясь в этот чужой поток? Ненавистное — в нас не осталось сил, полыхает город, мосты, такси, каждый звук взрывается: не о том. Моя нежная, нужно ли говорить, как умеет лгать неживая плоть? Убери все лишнее, убери всех, кто мертвым грузом лежит внутри, плавит лбами невидимое стекло. Мы умели важное — быть сильней, как печатью, словом своим держать.

Отойди от окна — ничего там нет, неприступное лето, Москва в огне, пропасть улицы.
Стоит ли продолжать?

У нас опять погода, и дороги, и дураки привычной чередой… А кто придумал подводить итоги, пусть сам займется этой ерундой.

Он будет новым. Елочка, гори.
Взрывая дождь, гудят автомобили.
Нас любят те, кого мы не любили,
Мы любим тех, о ком не говорим.
Мы стали старше, дальше и слабей.
Они виной. Да только вот они ли?..
Мы поменяли (или изменили)
Самих себя. Но не самим себе.
Январь придет, как водится, с утра,
Спокойный, сонный, сядет к изголовью…
Любовь всегда сменяется любовью.
Он будет новым.
… показать весь текст …

Спасибо за то, что знаю, за то, что могу молчать. За эту ночь, проведенную, как черта. Небо случится с нами - один поворот ключа. Больше не будет точек, по которым должны читать. Открыли глаза, прозрели - пора различать цвета. Нет отпечатков пальцев — не заберешь с собой. Спасибо, что я живая — смотреть в белизну листа, во взгляде ее купаться — пронзительно-голубой, морской — набегают волны, не вынырнуть, не вдохнуть. Над нами Господня милость — сильнее любой борьбы.

Если ты хочешь воли — придется идти по дну.

Спасибо, что я спросила о том, что пора забыть.

Предположим, ты приезжаешь в Германию, в какой-нибудь Аугсбург или Майн,
говоришь им «где туалет?» и «который час?»,
а больше не можешь сказать ни слова — проклятье не понимать
тебя повсюду сопровождает, смеется из-за плеча.
И дышишь с ним, ходишь, разглядываешь витрины и номера,
объясняешься жестами, умеешь понять, о чем
тебе машет немец, чилиец, турок, индус, араб —
какая, в сущности, разница, — даже черт.
Речи не разобрать — ни говора важных дам,
ни болтовни мужчин, что в словах легк…
… показать весь текст …

Я играл с океаном, а прежде играл с огнем, мои женщины были отчаянны и умны. Я смотрел им в глаза, и в каждой искал ее, а когда уставал, возвращался домой с войны. Я растил сыновей, я рассказывал им о ней, сыновья улыбались доверчиво и светло. «Ты узнаешь ее, — они говорили мне. — У нее на запястье будет одно крыло». Я прошел через штиль, прошел через чертов шторм, верно в каждом порту ждала бы меня жена, но я шел умирать, не ведая сам, за что — и остался жив, когда позвала она. В этой женщине мир, которому равных нет, вопреки всему, что я сотворил из слов. «Ты узнаешь ее, — они говорили мне. — У нее на запястье будет одно крыло».

Я не знал ни одной, что умела бы так молчать, появляться на горизонте, идти ко дну. Словно сам Господь положил ее как печать на сердце моем.
В его самую глубину.

Утро стартует в пять, такого не было никогда, особенно в августе — месяце переспелом. Время дегустировать вина и города, уезжать туда, где женщины и вода, но я ничего из этого не успела. Я застрявший между мирами путник, невоплотившийся человек, просыпаюсь рано, не ведаю, что к чему. Яблоки падают и катятся по траве, их наполняет янтарный свет, только с ним и ходить сквозь тьму. Где ты, память, сохранявшая до поры всех, кто был со мной, оставлял в моем сердце часть? Я не стану до последнего и навзрыд, не желаю ни сражения, ни игры, я устала говорить и не получать. Утро стартует в пять, такого не было сотни лет, дни должны проходить в молчании и трудах. Все меняется, и об этом нельзя жалеть.
Яблоки светятся — крупными звездами на столе.
Персеиды, кем-то сорванные в садах.