Мы теперь одни из многих, потеряли — не найти. Нет из города дороги, кроме нашего пути. Ускользнули, улетели, только вера подвела. Берега одной постели, лодка есть, да нет весла.

Я была тебе любовью, я была тебе бедой, я качала твою память, не давала ей кричать. Спи, сердце мое, под серебряной водой, на волну монетой лунной положи мою печать.

Нет весла, песок сквозь пальцы, обнаженная душа. Мы умели в этом танце целоваться, не дыша, мы умели в этом стоне раскрываться до глубин. Если вдруг она…
… показать весь текст …

По ком звонит колокол, друг мой, как можно знать, что Господь нам хотел сказать, оставляя знак — улыбки арок, ладони колонн резных, щербинку на щеке крепостной стены? По ком звонит колокол, куда не течёт вода? Я всегда дарю только тексты и города, долгие зимние ночи, иные дни. Тексты и города, ничего без них. Наш сентябрь дерзок, молод, от солнца рыж. Этот текст, как город, состоит из мостов и крыш, из брусчатки, часов, проведённых в его плену, Чёрной речки, чернильной ручки, шагов, минут. И по ком звонит колокол, если в него звонить? Забирайся на колокольню, смотри в зенит, буди этот город, возвещай победу или пожар, выбери сам, пожалуйста, ну пожа…

Под небом монахи, на небе вороны, город.
Звук летит с колокольни Петропавловского собора.
Звук
Летит
С колокольни
Пет-
Ро-
Павловского
Собора.
Ничего иного. Вот тебе нить.
Звони.

Города становятся квадратными километрами, старыми картами, лежащими в долгих ящиках. Рассказать бы тебе, как я устала играть бессмертную, всемогущую, ненастоящую. Рассказать, как слово не ранит, вино не имеет сладости, как дни в ладони собраны горстью жимолости. Рассказать, что мне не позволено даже слабости, даже малой господней милости. Я умею жить в одиночной сердечной камере, умею хотеть историй и получаю их. Этот дар добывали нежностью в недрах каменных и скрепляли семью печатями. Я готова к любой тишине и к любому выпаду, держу удар увереннее металла.

И поэтому я ни словом себя не выдала.

Ни разу не проиграла.

Вбирая дрожь в приникшую ладонь, так судорожно рвущуюся к телу, коснуться губ, открывшихся несмело — святилищем с живительной водой, прильнуть и пить — до стона из глубин, до темноты — в зрачках и там, за ними, и по слогам в тебя входить, как имя твое входило — золотом в рубин, кинжалом в плоть, триремой в древний порт — держать осаду, сдавливать оправой, гореть в тебе густой тягучей лавой и выступать росой из вскрытых пор, любить тебя — так долго и давно, что вечности не хватит декораций: пока…
… показать весь текст …

Я хочу быть слабой, рассветной, сонной,
В беспокойных пальцах сжимая простынь, Становиться нежной и невесомой,
Вспоминать, как это чертовски просто —
Отдаваться истово — телу, взгляду,
Оставаться соком, который сладок…
Я хочу быть слабой, когда ты рядом.
Я х о ч у б ы т ь с л, а б о й.
Хочу быть слабой…

Снова с твоей подачи случится грусть, которую мне придется делить на части, и чередой глаголов, имен, причастий все превращать в изысканную игру, и вся наша боль опять обернется счастьем — с этим я завтра как-нибудь разберусь. Видишь ли, нынче время идет быстрей: мы же хотели по-взрослому — без морали, мы же о нашей избранности орали под каждой из пугающих нас дверей — и нам иногда приветливо отпирали демоны, которые подобрей. Мы не жалеем крови — ее чернил хватит еще на пару томов «о важном», но этот мирок — наш странный, смешной, бумажный давно бы исчез в пустоте, растворился, сгнил, если бы я изменила тебе однажды…

Если б меня хоть кто-нибудь изменил.

Дверь закрыл и ждешь за ней сам не свой, и молчишь в ответ, и не знаешь, выйдешь ли. И стоят штативы, шумят листвой, это лето снимают на длинной выдержке. Не заметил сам, сколько было дней, обнулил умом — разобраться с сердцем бы. Ни баланса белого, ни теней. Эвтаназия вместо цветокоррекции. И уже почти не дрожит рука, небо смотрит вниз в объектив сапфировый.

Ты не любишь, когда тебе портят кадр.

И совсем не умеешь фотографировать.

Твои ночные аэропорты, такси, гостиницы, визави. В них бьются тексты другого сорта, захочешь выпустить — позови. Сюжет известен, портрет фактурен, удар — и слово летит из рук. Играет вальс на клавиатуре твой обезумевший демиург. Вы так отчаянно непохожи, что снятся общие миражи. Когда бумага — вторая кожа, литература — вторая жизнь. Пожить бы первой: багаж, билеты, зал ожидания, голоса, но в январе проступает лето и жадно требует рассказать. И отдаешься беспрекословно, выходишь в космос - подайте трап. Какая ветреность, право слово, сидеть над музыкой до утра. Как опрометчиво и опасно, неосторожно - неровен час…

Есть здравый смысл, но разве разум заставит творчество замолчать?

С этого берега все по-другому видится: мост над рекой играет запретной радугой, у церкви купол расплавится, звоном выльется — птицами колокольными ветер радовать. На острове парк темнеет густыми кронами, корабль плывет — Феллини стоит за камерой. Люди по городу расселены нейронами, нервные импульсы передают руками мне. В воду ступеньки идут — в глубину по лестнице, где это дно запрятано — нам не сказано. Август висит на ветке созревшим месяцем, чувства, как водится, спорят с упрямым разумом. Я и не знаю, зачем привыкаю в сумерках видеть все это на киноленте памяти. Где-то машины рвутся на красный суетно, словно предвестники необратимой паники. С этого берега мне бы волшебной палочкой небо заштопать, что острым закатом вспорото.

Но небоскреб, похожий на ножик-бабочку, все глубже и глубже входит под сердце города.

Со мной выживают отчаянные любовники, а кто умирает - на выход идет с вещами. Вон кто-то стоит обнаженный на подоконнике, смеется, когда его пламенем освещает. Другой улыбается сверху из невесомости, играя чужими судьбами и мирами: «А мы повстречались на трассе, на полной скорости. Меня патологоанатомы собирали». Я помню их всех — по имени и по родинкам, могу опознать из тысячи пострадавших.
Но спутники наши сбиты, пути не пройдены.

А если и пройдены — то никогда не наши.

Вот она выдыхает: «уже тяжело молчать, дай мне знак — звонок, один поворот ключа, дай мне лишнее слово в наш полуночный чат, я начну тебе отвечать. Я начну говорить с тобой, видеть тебя иным, отличать от тысячи пасынков той весны, что растет за моим окном, проникает в сны, состоит из этой искрящейся тишины. Я была немой, но больше я не могу. Дай мне слово лечь ударным в мою строку. Дай мне южный город — Тбилиси или Баку, дай мне ветер на берегу. Я хочу говорить с тобой всем, что дарует мир — адр…
… показать весь текст …

Пока я просто не замечаю
Твое лукавое «хочешь чаю?»,
Твое присутствие там, внутри,
В том самом органе, где болят
Конфликты долга с привычным чувством
Себе подобных…

О Джойсе с Прустом,
О Мопассане, Рембо, Золя,
О карте вин, голубых сырах,
Мужских парфюмах, нерезких фото,
О детях, родственниках, работах,
Маршрутах, азимутах, ветрах…
… показать весь текст …

Воздух тяжелый, густой и влажный, режется острым ножом легко. Если ты будешь молчать о важном, можешь поставить себя на кон. Вздох твой неслышен и шаг неспешен, шкура тигровая льнет к земле. Но обезьяны деревья держат и чувствуют, как остывает след. Бронзовой шерстью, крапленой мастью с лесом сливаются, ждут в тени. Мир разделяет нас всех на части, вот только с выбором не тяни. Деревья могучи, прочны лианы, так притягательна высота, религия бронзовой обезьяны — слепая ловкость ее хвоста. Идешь наощупь, тропы не чуя, ведомый силой своих кровей. Жизнь начинает казаться чудом, а запад к вечеру — багроветь. И время вспять не имеет хода, пока лежишь в темноте один. Уставший хищник, твоя охота, как ночь, сгущается впереди. Но до золы прогорают угли, становится меткой любой изъян.

Когда ты хочешь пройти сквозь джунгли, не слушай бронзовых обезьян.

Утро пахнет поджаристыми коржами,
Отец выходит из спальни в одной пижаме.
Мать говорит: «Не бойся, я тебе новеньких нарожаю. © izubr

— Папа, папа, ты не видишь, как мы тут терпим. Ты себе придумал кущи, сады и термы. Нас не помнишь поименно, не знаешь в лица. Тебе есть, о чем подумать, чего стыдиться. Ты являлся старикам, морякам, солдатам, посмотри на нас — ведь нам ничего не надо, я пою себе, но песня моя все тише: «Папа в космосе, когда-нибудь он услышит».

— Я б вернулся, да на землю не взять билета. У меня здесь вечный праздник, господне лето. А у вас внизу поземка метет дорогу. Вот ты дочь моя — а что в тебе есть от Бога? Ты звенишь, звенишь, подобно пустой посуде. Родилась в России, живешь во блуде. Может, ты не моя, а вовсе того мерзавца. Мне врачи сказали, лучше бы отказаться.

— Мы же можем все исправить, послушай, Отче. Если бы ты меня любил, я бы пела громче.

— Я б любил тебя, писал для тебя скрижали. Но за тридцать лет мне новеньких нарожали.

Ты обо мне не помнишь. И не должна.
Я о тебе не думаю. Я учусь.
Но иногда ты яростно мне нужна,
Чтобы виском прильнуть к твоему плечу,

Чтобы молчать и чувствовать, как тепло
Вглубь проникает и застывает там,
Прятать в твои ладони горячий лоб,
Словно обрывки фраз в тишину листа,

И растворяться, зная, что память — есть,
Что остается большее, чем слова…
Мы проиграли счастье сейчас и здесь.
Ты обо мне не помнишь.
… показать весь текст …

Чтобы просто коснуться пальцев, ты проделаешь сотню миль. Мы привыкли не изумляться, а потом родились людьми. Мы заложники расставаний, верстовые бегут столбы. Оказалось, о расстоянье люди в кровь разбивают лбы. Нам ни города векового, ни заброшенного села, попадаем один в другого, раскаляемся добела, заключив с провиденьем сделку, держим небо над головой. Только есть циферблат и стрелка — самый пристальный часовой. Кто задержится дольше срока — будет заперт в проклятый круг. Остается смотреть с порога, и молчать, и касаться рук, и садиться в знакомый поезд, и натягивать эту нить.

А в реке облака по пояс, и над степью ковыль звенит.

Скажи себе, скажи, что трусость ни при чем, в пески погружены верблюд и бедуин. Заложник этой лжи, ты будешь обречен, не веря сам себе, стоять среди руин. Сожги календари, а прочее сгниет, увидишь миражи — не верь своим глазам. И лампа не горит, и джин внутри нее уже не говорит с тобой о чудесах. Визири и диван, наложницы и мед, казнить нельзя простить, а прочее - к чему? Закончатся слова, и прошлое умрет, и страшно, отпустив, остаться одному. Другие города зовут своих царей, другие имена поются по слогам. Лишь золотой колосс боится постареть и все еще стоит на глиняных ногах. Скажи себе, скажи, что трусость ни при чем, что сила не в руке, карающей с плеча. Заложник этой лжи, ты будешь обречен, тоскуя по словам, отчаянно молчать.

Ожидание стало чем-то иным, так становится яркой черно-белая кинолента. Не ожидание чуда, не ожидание абонента. Образ его контрастен и прорисован. Отныне оно оправдано и весомо. Ожидание говорит со мной. Я молчала. Я не видела в нем спасения и начала. Я боялась его присутствия, не умела. А теперь ожидание духа, служенье тела. Ожидание преломляет мой мир, как призма. Словно все подчинилось его законам и механизмам.

Оно становится всеобъемлющим, настоящим.

Наполняет нас, пред Господом предстоящих.

Роза хутор легко превращается в ротух азор…

Роза хутор легко превращается в ротух азор, стробоскопит разум, во всем замечает фразы, ходит вверх по Мзымте, не видит ее пределы. Человек, изыди, просто оставь мне тело. Поместить себя в пасть свободы, в тиски ущелья, вспомнить все свои восемь жизней и воплощений, не просить прощенья за то, в чем вины не чуешь. Человек, исчезни, просто оставь мне чудо. Где же был мой дух, в каких лабиринтах темных, пока ты, человек, венок ему плел из терна, пел ему осанну, крестом осенял привычно. Человека приносят в жертву — таков обычай. Достают из глубин себя, отпускают с миром — горным кряжем, дремучим лесом да полем минным. Полем минным, дремучим лесом да горным кряжем. Стробоскопит время, но мы никому не скажем. Роза хутор превращается в ротух азор, измени пространство вокруг, отзеркаль мне фразу, успокой мой измученный разум, Вселенский лекарь. Разреши мне стать свободным без человека.

Ночь проходит — как заряд батареи трубки, и к утру окончательно сядет, сойдя на нет. Мы опять попытались собрать свои карты в руки, но для ставок не хватает уже монет. Слишком пусто в карманах — выверни наизнанку, ты найдешь там окончания старых фраз. Не занять у другого, и не пойти ва-банк, и мы уже не играем. Видишь, играют в нас. Все слова обесценились, все, что имеет смысл — не озвучишь, не выдашь, не выстроишь в стройный текст. Ночь проходит факиром — босой по осколкам мыслей. Она может быт…
… показать весь текст …