СКАЗКИ 14 И 15

Сказка 14
ОСОБЕННОСТИ ПАТРИОТИЧЕСКОГО СТИХОСЛОЖЕНИЯ.

В этот день на его величество нашло особого рода затмение, которое бывает исключительно у одаренных особ.
Царь не замечал ничего и никого вкруг себя, с тихим нечленораздельным мычаньем слоняясь по государству, спотыкаясь обо все и попадаясь под ноги всем.
Затмение сие самим царем понималось как, наоборот, просветление,
шут называл это царское состояние «возвышенная охренелость»,
а все остальные знали, что не далее как к вечеру сочинен будет целый стихотворный эпос либо, как минимум, крупногабаритная поэма глубокого содержания.

«Сады и лесы, пни и кочки…»
Бубнил его величество, стимулируя себя то дергом за бороду, то чесом в затылке, а то и автопинком пяткой в зад.
«Все это Родина моя…»
Государь с утра завтракал окрошкой, поэтому патриотизма в менталитете было гораздо более сверх обычного.
«Скажу вам честно: мне, браточки,
Не надо больше ни…»

Государь не смог найти рифмы и, забыв тут же о неудавшемся четверостишии, принялся за новое.
«Я пальму первенства тебе,
Моя отчизна, отдаю…»
Он знал, что лучше всего сочиняется в ненастную погоду и потому сразу после завтрака послал к архимандриту гонца с просьбой о дождевом молении.
Дождь, то ли в силу личных связей архимандрита, то ли по совпадению, не замедлил. И теперь его величество расхаживал с зонтом в деснице, стараясь воспринимать удары капель как барабанную дробь.
«Тебя верчу в своем я лбе!
А все другие — на …»

Государь не почитал себя за настоящего стихотворца. Но, в отсутствие таковых сам принялся заполнять брешь в культуре.
Ему было нелегко, так как сама по себе рифма отчего-то не появлялась, и потому приходилось искать ее механическим перебором.
Произнеся более дюжины слов с подходящим окончанием и ничего не подобрав, царь стартовал с новым минипроектом.
«Воспеть я мог бы лишь себя,
Поскольку есть меня за чтo »

Он с привычным удовольствием подумал о том, как приятно думать и говорить правду.
«Но мать-земля! Тебя любя,
Ржу о тебе, как конь в … »

Архимандрит, видимо, договорился с Господом о недельной норме осадков, так что уже через полчаса царь плавно огибал на ходу глубокие лужи и дважды побывал ступнями в водовороте. Однако избыточная увлажненность атмосферы и была только в пользу.
«Мне Богом даден правый рук,
Чтоб я державу в ем держал…»

Государя мало смущало вольное обращение с языком. Он вполне справедливо полагал, что истинное творение не знает никаких границ, в том числе государственных.
Кстати, именно поэтому, а отнюдь не из-за скудости бюджета, пограничные войска даже в самые напряженные моменты насчитывали не более одного человека.
«Но чу! Я слышу громкий…
«Пожалуй, все-таки звук.»
Подумав, решил государь и продолжил:
«То враг через рубеж вбежал!»

Это уже было кое-что. Вообще, за последние несколько лет царь сложил много поэм и отдельных стихов про все рода войск.
Однако пограничники были обойдены. И теперь его величество с вдохновением наверстывал упущенное.
«Стой! Кто идет?;
Промолвил страж,
Свинцом оружье зарядив»…
—  А может:
«Ядро в орудье запихав?»
Поразмыслил государь.
«Или до блеска шашку наточив?»

Но тут вдруг, как иногда бывало, муза улыбнулась ему, и стих вышел в готовом виде легко и просто.

«Стоять! Стреляю! — крикнул страж.
И выстрелил. И враг упал.
Ведь потому что сразу аж Он в оба глаз ему попал.»

И, на диво добрая сегодня, муза сразу же продиктовала царю дальнейшее.
«Так был жестоко посрамлен
Коварный плут, что тайно крался.
Он до секретов не добрался,
Повиснув телом между крон.
И мы на Родине своей
Всегда уверенные в том,
Что всяк заслатый лиходей
Тотчас падет, а не потом!»
* * * * *

сказка 15
ПРЕЖДЕВРЕМЕННЫЕ ПОХОРОНЫ.
В этот день его царское величество был печален и тих, как самка ежа после родов. Череда крупных праздников и мелких застолий испепелила душу государя. Крошечная и безответная, она ютилась где-то на задворках царского организма и ничего не просила.

— Может, мадеры хрюкнем, твое величество?
Предложил из темного угла шут, душа которого, все еще навеселе, бродила по его шутовскому организму без всякой цели.
Царь скорбно поглядел на свое отражение в ближайшей пустой бутылке и не ответил. Только душа его где-то в печени беззвучно икнула и уронила голову.
— Мадеры, твое величество, хрюкнем — и по ягодки! Баб, то бишь, в деревню попугать сходим. А то вон карусель включим. Аль мы уже не добры молодцы с тобой?
Шут соскочил с сундука и схватил пузатую бутыль с мадерой.

— Не тронь!
Трескучим голосом предупредило его величество.
— Откроешь — сблюю.
— Кто?!
Поразился шут.
— Ты?! Сблюешь?!
— Как Бог свят!
Подтвердило его величество.
— И думать не могу. И говорить не могу…

Озадаченный шут опустился на пол и замолчал.
Такое в истории государства случалось впервые.
-Надежа-государь, царь-батюшка, чьи питейные рекорды еще в начале царствования затмили все великие события прошлого…
-Чье мужество в потреблении любого количества любых напитков приводило в трепет даже заморских великанов…
-Чья глотка десятилетиями булькала по двадцать четыре часа в сутки, чей небольшой, но на страх врагам удивительно красный нос…

— Быть не может!
Твердо сказал шут.
— Не верю! И самогону на корочках не хочешь?

Царь дернулся на стуле и жалобно поглядел в потолок.
Самогону на корочках не хотеть было невозможно.
Самогон на корочках:
-светлее детской слезы,
-крепче братских объятий,
-«радость моя и Божия», как говаривал даже пивший в меру архимандрит,
-сладкое зелье, которое во дни праздников и несчастий, не советуясь, выбирали все поколения…

— Не могу…
Прошептало его величество.
— Душа не примает. Зови попов, Сеня. Чую, до завтрева схороните вы меня…
* * * * *

…Колокольный звон, не переставая, плыл над взбаламученным государством.
Ставились свечки, читались здравицы, подгибались перед иконами колени.
Архимандрит, благоухая лимоном, перелистывал скрижали, и от выдохов его свечи вспыхивали факелами.
— …И сказано в начале всех времен:
—  «Царь земной, вкус потерявший, желанье утративший, вместилище свое затворивший — не царь более, и не отец народу своему, не тесть зятю своему и тетушке своей не племянник.
Ибо царь земной, бодрые напитки отринувший, молоку и квасу предавшийся — есть царь Последний, царь народа Пропащего, и знаменует собой конец сущему всему и конец всех времен…»

Архимандрита пошатнуло, скрижали выпали из его рук, и всеобщий крик ужаса, смешиваясь с медным звоном, напугал в небесной выси даже самых матерых ангелов.

А в это самое время в царском погребе, среди крепких запахов и нежных ароматов, в полной темноте носился шут.
Пробегая ряд за рядом десятки бочек, больших и малых, он искал то, что нужно было найти обязательно.
Атеист по роду своих занятий, монархист ввиду личной дружбы с царем и второй в государстве после царя питейных дел мастер, он знал, что ищет.
* * * * *

— …Трон, корону, бинокль и подтяжки в музей сдайте…
Слабым голосом диктовал с одра государь.
Красный нос его заострился и походил на маленький стоп-кран в поезде для лилипутов. Жизнь покидала царя с каждым словом, и душа его, кряхтя, уже собирала по углам манатки.
— Образ правления пущай народ изберет…

— Спи спокойно, надежа! Изберем!
Суетливо выкрикнул неродовитый, но с большими планами боярин.
В до неприличия маленькой голове его уже шлифовались и оттачивались варианты нового политического устройства, от Товарищеской республики с ограниченной территорией до Великого Боярского Шайтаната.
Духовенство, в планы которого не входила безвременная кончина монарха и последующие реформы, стояло по углам молча и в строгой очередности сморкалось.

— Меня бы хоть погодил!
Всхлипывала царица.
— Что-ж ты, батюшка, из супруги вдову-то лепишь? Пожили бы ишо с десяток, внуков бы дождались, а там бы в полном соответствии рука об руку и преставились…

— Не гоните лошадей, батя!
Подала свой грубый голос царевна. Малая корона на ее крупной для девицы башке смотрелась перстеньком.
— Да и на памятник толковый средств в казне нету. Хочете как дурак под кафельной плиткой покоиться?

— …Сеню, шута моего забавного, в подпоручики воздухоплавания жалую, и в память обо мне пусть еще три размера к туфлям добавит…
Не слушая никого, бормотал царь. Потная лысина его с ободком от тяжелой праздничной короны все сильнее вдавливалась в подушку.
Колокольный звон снаружи в сочетании с внутричерепным грохотом похмелья давали стереоэффект, от воздействия которого царские мысли наслаивались одна на другую и в речевом исполнении выглядели довольно странно.

— Вот и сказке конец. А конец — телу венец. Скоро кака скакивается, да не скоро тело телится. Ку-ку, мои дорогие! Бум-бум, родные и близкие! По барабанным перепонкам противника — пли! Выползала Дусенька да поиграть на гусельках… Здравствуй, куры, я — Гефест, переплющу весь насест! Здравствуй, дура, я — дурак, предлагаю крепкий брак! В тили-тили-тесто запекли невесту! На рогах своих двоих скачет пьяненький жених!..

- Уже тянули со двора шланг обмывать отходящего в безумии царя…
- Уже плели венки «Государю нашему от опустевших просторов»…
- За дворцом наспех колотили гроб огромного водоизмещения…
- Неродовитый, но с большими планами боярин уже носился по подворотням в поисках единомышленников…
- Уже за архимандритовой пасекой формировались первые колонны красномордых плакальщиков…
- А в царском погребе…
* * * * *
А в царском погребе запыхавшийся шут присел на ступеньку и обтер пыльную бутылку рукавом.
Какое-то слово из пяти букв было написано на этикетке, бутылка хранилась давно и в винной описи не значилась.
Прочесть название неграмотный шут затруднился, но догорающая спичка высветила звериный лик, а открученная пробка освободила запах, который молнией прострелил шута от ноздрей до пяток.
- «ЭВРИКА!»
Подумал шут на незнакомом ему мертвом языке и, спотыкаясь, выбрался наверх…
* * * * *

…Где все уже, за малым исключением давно было готово.
Многочисленный и горестный, шаркал лаптями народ;
Клубилось дымовой завесой кадящее духовенство;
Осторожно бились лбами обземь скорбящие бояре.

Само малое исключение лежало на высоком постаменте в гробу и бормотания его, кроме барражирующей на малой высоте пары дежурных ангелов, никто не слышал.
— А вот и я!
Репетировало встречу с Господом его монаршее величество.
— Вседержителю чертогов небесных от гвардии земного царя — физкультпривет! Прикажете пройти дезинфекцию?..

Расталкивая людей, шут пробрался к постаменту и полез в гроб, не обращая внимания на круглые глаза хоронящих и двойной синхронный обморок царицы и царевны.
— Кощунство!
Возопил неродовитый, но с огромадными планами плюгавый боярин. В руках он держал острозаточенную лопату с привязанной к ней траурной лентой.

— Спасибо, что пришел, Сеня…
Еле слышно поблагодарило его величество.
— А уж я и готов совсем… Твоей тока слезы и жду. Пролей, Сеня…

Царю капнуло на грудь, капнуло на лоб…
Дрожащей рукой шут приладил бутылку, и она заклокотала, освобождаясь.
— А-а-а-ах!
Пронеслось в толпе.

Царская душа должна была уйти в облака по-царски, под звуки льющейся водки, коей новопреставляющийся выпил за правление столько, сколько иным царям вместе с их странами хватило бы утонуть.
— Ик!
Послышалось с постамента.
— О-о-о-ох!
Прошелестело в толпе.
Вскинулись лорнеты и монокли, вылупились зенки и очи. Царская душа, отлетая, должна была как-то выглядеть, и все хотели посмотреть на ее восходящий полет.

— Огурца!
Послышалось с постамента. Царь сел и не глядя протянул руку с вилкой.
— Ик!
Донеслось из толпы.
Худородный, но с большими несбывшимися мечтами боярин наступил себе на отвисший язык и упал, пробив лбом три верхних слоя почвы.
— Ура!
Предложил кто-то первый среди мужиков, и через секунду всеобщий радостный крик наполнил воздух и подбросил вверх неосторожно снизившихся ангелов.

— Огурца!
Стоя в полный рост и воздев руку с вилкой, вскрикивал государь.
— Несем!
Кричали самые проворные, теряя на бегу лапти.
— Здрав буди!
Вопили из своей шеренги бояре, и шапки их описывали дуги и параболы.

— Допей, батюшка.
Сказал шут.
Царь допил остаток, крякнул и вставил бутылку в корону.
Все ахнули и захлопали в ладоши. Появление царя на людях в таком головном уборе всегда означало праздник.
Шут улыбнулся в нарисованные углем усы и достал бубен.

— Зверь-напиток!
Сказал царь и поклонился на все четыре стороны.
— Расходись, люди добрые! Никому не пить, никому не есть! Через два часа, как столы накроем — все сюда! Живы будем — не помрем, а помрем — так выпьем и живы будем!
* * * * *

…В этот день было выпито больше, чем съедено. А съедено было больше, чем когда-либо.
Все пили все, и всем хватило, и многих переполнило, и побросало наземь, и застряло в заборах, и уснуло на чужих порогах, и проснулось в незнакомых объятьях.
Царь с шутом, уложив валетом обхохотавшихся царственных дам, ушли в подполье. Где среди бочек больших и малых долго искали.

И нашли еще одну, и выпили ее молча, в унисон, в терцию, а о грядущем похмелье не думали, потому что знали: хоть она и зверь, но ласковый она зверь и нежный, и лишь тот народец себя пропащим может считать, который этого зверя боится или не знает…
* * * * *

сказка 14
ПРО БАНЮ

В этот день ближе к вечеру его величество, нагий и потный, сидел в бане среди квасных испарений и давал советы шуту, который неистово махал веником, усугубляя и без того патриотическую атмосферу.
— Мелко-то не маши, эконом. Крупно давай маши. Дабы в кажном углу смердело. Тоись, я хотел сказать, пахло.
Ибо веник банный есть отражение народного духа. А потому подобает применять его мощно и широко.
А не трястись, как субретка с веером. Ибо для хорошего духу банного усилия прикладывать должно!

— Может, еще и пукнуть для крепости?
Сварливо спрашивал шут. Еженедельная субботняя баня была для него испытанием, так как государь парился обычно до полусмерти и бывал весьма недоволен, если термометр не зашкаливал.
— Тебе-то, величество, хорошо. У тебя вон и личико даже вдвое помолодело. Потому как организмы толстые и лишний жар в середку не пропущают. А я — существо эфемерное. Меня ежли паром обдать — я и преставиться могу. Хошь, попробуем?

— Маши давай!
Ответствовал государь, незаметно для себя самого меняя состав воздуха на менее благолепный.

В бане они с шутом находились уже более двух часов. То есть, оставалось еще около трех.
То есть, если государя не осенит на второй круг, что иногда случалось по причине забывчивости и неубеждаемости глаголом. Так что еще вполне расслабленно похрапывал в предбаннике служивый с чистым бельишком в корявых ручках.
Еще не строилась у дверей гремящая подносами очередь с наливкой, закуской, занюхом и срочными телеграммами.
Еще не пропотел государь последним нежнослезным ангельским потом и не желал еще ничего, кроме как лежать параллельно полу и хрюкать каждые пять секунд.

А шут махал и плескал на камень.
А пар клубился и подымался.
А царь не только хрюкал, но и повизгивал.
Потому что был тоже человек.
А люди, как известно врачам, от свинских индивидуумов телесно отличаются мало…