Сказка 10
Над горою с ревом пронеслись два «мессершмитта».
— Эвона как взлетывают!
Вертел головой царь, роняя корону. С небрежением глядя на припадающих к земле бояр, он делился с шутом впечатлениями.
— Поболе журавлей-то будут. Им бы яйца нести — полмира прокормить можно.
— А на крылушках-то у их крестики…
Вглядывался шут.
— Самцы, видать. У нас в коровнике быки так же мечены.
— Железные они, батюшка.
Докладывал расторопный командующий. Он всегда с толком вникал в дела и умел нащупать даже интеграл.
— А летают бодро, потому как люди в их сидят и педальку жмут. А как педальку жать перестанут — так они носом в землю и уроются.
— А почто так?
Спрашивал любознательный царь.
Этого командующий не знал. Трофейная техника удивляла своей сложностью не только его. Когда на новом луковом стрельбище мастера доискались, где нажать гашетку у захваченного пулемета, командующий, с трудом сберегши чистоту шитых золотом порток, оглядел дырки в мишенях и повелел пулемет переплавить.
— Не надобен таковой!
Сурово сказал он и был абсолютно прав.
— Пока в бою матюгами да кольями обходимся, металл на лопаты беречь будем…
— …И-эх, заграница-матушка!
Завидовал вечером царь, приманивая взглядом очередной ковшик. Шут, уже в положении, валялся на полу и толстым пьяным языком на плече соблазнял осторожных тараканов.
— Канализация! Юриспруденция! Фармакопея! Куннилингус!
Перечислял царь, загибая по ошибке вместе с пальцами вилку.
— Университеты у их, дилижанцы, земля у их круглая!
А мы в чем ходим, тем и хлебаем!
Держава у нас маленькая, а обидно, как за большую. Иде они, изобретатели наши, коперники, иде? Неучености занавес кто приподымет? Науками путя кто распрямит?
— Щас…
Пообещал, загребая ногой по полу, шут.
— Ик! Бр-р-р! Гав-гав!
— Тока веселиться и умеем!
Кряхтя, царь не по своей воле сползал под стол.
— Тока, гав-гав, одну забаву и знаем. Двигайся, мил дружок, а то крестом ляжем, храпеть несподручно будет. Кукуреку, боевой товарищ!..
Наутро был опохмел, рассол, огурцы и челобитная откуда-то из-за архимандритовой пасеки. Грамотей был в отпуску, челобитные ворохом лежали на царском столе.
— Поклади ее к остальным. Тоись, я хотел сказать, положь.
Велел царь принимавшему челобитные боярину. Тот не уходил.
— Чего тебе?
— Челобитчик сказывал, что при ея прочтении твое величество без знаков письменных элементарным образом обойтись смогут.
— Забавно говоришь!
Еще не пришедший в себя от вчерашнего, да и от позавчерашнего, царь дернул шута за полу.
— Сеня, чего он говорит-то?
Шут замолчал. Потом завозился и, снова захрапев, начал выбираться из-под стола.
— Живей, живей!
Понукал его туфлей государь.
— Чаю, дело хитрое, без мнения дурацкого не обойтись!
Взяв челобитную, шут уставился на нее и долго стоял недвижим, прежде чем сонные вежды его разлиплись.
— По форме докладай.
Зевнул царь, отпуская знаком боярина. Повинуясь неопределенному знаку, боярин вышел через окно.
— Докладаю.
Сказал шут и стоя захрапел.
Царь проворно соскочил с лавки, подбежал к шуту, вставил ему между пальцев бумажку, поджег, отбежал и со скучающим видом выглянул в окно, где выпавший боярин собирался с силами и определял направление дальнейшего следования.
— Как есть бумага обыкновенная челобитная о печати о сургучовой о шнурке гербовая!!!
Заорал шут, вытягиваясь по стойке «смирно».
— Ни хрена письменов на ей, стерве, нет, не надушена ничем, гадюка, мать ее гроби в суседку нараскоряку!
Он стряхнул горящую бумажку на пол и продолжал уже спокойнее:
— При разворачивании дает хруст, линии сгиба прямые, поверх бумаги углем нанесен чертеж, из коего явствуют две такие круглые и одна длинная змейкой, соединенные вместе…
— Довольно.
Сказал царь.
Европейские образцы докладов, ответов и прочий словесный эквилибр плохо приживались при его дворе.
Царь взял у шута бумажку и обозрел ее своим личным, не допускающим искажений оком. Царь обозрел и удивился.
— Аппарат самогонный!
Сказал он и был абсолютно прав.
— Тока бревно и пила рядом нарисованы. Ага, вот и прорва жестяная. Стало быть, в этую прорву опилки пхать. И оттелева через туды налево в змеевик, опосля чего вон туды, ага… Огарок свечной рядом… Такому пятнадцать минут гореть. И десять ведер рядом.
Шут не глядя взял со стола графин и захрустел им, как огурцом.
— Ошибка в еде — желудок в беде.
Поморщился царь. Шут опомнился, выплюнул осколки и взял с тарелки помидор. Оба небожителя уткнулись носами в бумагу.
— Да не может быть!
Первым поразился догадке царь.
— За четверть часа из одного бревна десять ведер самогону! Да быть не может! Кто сей Коперник? Привесть немедля на беседу!
* * * *
…Маленький рябой парнишка, отбивая поклоны, стрелял глазами по царевой горнице. Царь поднял его с колен, подержал за подбородок и, вежливо дыхнув в сторону, спросил:
— А двадцать ведер с бревна надоишь? И чтобы запах, как у ангелочкиных перышек? И чтоб не с ног сшибал, а легкостью приятной в темя отдавал? Ась?
— Турбина водяная нужна.
Робко отвечал парнишка.
— И веер вроде дамского, но с избу. А сделать можно. Тока помощника бы мне, государь. А также две копейки на расходы, лес-то нынче дорог.
— Денег дам. И помощника сыщу. А турбина-то тебе зачем?
— Так ить… Поди, в Европу по трубе гнать будем?
Несмело поразмыслил парнишка.
— Мастодонт!
Восхитился царь, слегка путая сравнения.
Дерзкий проект оформлялся в двух головах быстро и без лишних сомнений. Третья голова, тряхнув бубенчиками, пожелала:
— А меня бы, государь, в обер-дегустаторы с двухведерными в день полномочиями!
— Лады!
Сказал царь.
— А я наездами буду попечительствовать. А чтоб лишнего не ездить, производство прямо во дворе и организуем. Тебя звать-то как?
— Маманя Петенькой кличут…
Засмущался паренек.
— А папаня, как аппарат я построил, говорить чуток разучились и ходят мало, больше ползают, а меня и вовсе не узнают.
— Левиафан!
Сказал царь, троекратно хлопая его по плечу.
— С такими-то мудрецами юными мы всю Европу на ушеньки поставим и без рентгена ихнего ихнюю же землю на сажень просветим, от дьяволов подпочвенных до цветочков поверхностных, дабы силой могущества своего премного изумления в умах произвесть на веки вперед и в целом куда ни попадя…
У государя случались приступы красноречия, этот был не самый тяжелый. Государь имел в виду перспективы водочного экспорта.
— И да будет родник сей страждущим во благость, казне нашей во прибыль, и нам, меринам жалким, на потребу! И от таперева полная на то казенная моя монополия! Добавил царь и был абсолютно прав.
Большой аппарат построили за неделю. Трубопровод на заход солнца прокладывать начали сразу и быстро.
Повисев надолго, ущербилась в небе луна, потом прошла еще пара ден, и Европа загудела.
Билась и колотилась посуда — то уходили в отставку ликеры, шипучки, коньяки и прочее слабосилие.
При большой экономии в литраже новый водочный напиток давал неизъяснимую легкость в мыслях и поступках, сочетая при этом нежный аромат с дешевизной.
Европа гудела. С первыми кораблями стала слегка приплясывать и Америка, поскидала тюрбаны Азия. Планетишка повеселела.
— Оттыкай!
Говорил царь, попечитель славный и естествоиспытатель вдумчивый.
— Набулькивай! Подноси! Опрокидывай! Ох-ох, матушки! Не закусывая, результатом что имеем?
— Глаз вылупление! Носик вот красненьким засиял!
Оглядывал царя шут. Шло испытание новых сортов.
Царь испытывал осторожно, по полковшичка, шут по четверти, но напиток был новый, а это означало и более крепкий.
— Так. Рученьки-то, я вижу, теперь сами по себе. Губки по личику поехали. Ага, коленный рефлекс пропал! Улыбка от пощечины не исчезает. Все, батюшка, сейчас со стула свалишься!
И он был абсолютно прав.
Сказка 10
В это утро его царское величество был тих, как улитка, и скромен, как горошина на бахче. В это утро надежу-государя нашли спящим на помойке голландского посольства. Причем сначала его нашли воры, оставившие на его величестве только рейтузы, потом его нашли куры, оставившие на нем же свои следы, и только потом спящий монарх был опознан вышедшим подымить конюхом. Вчера в посольстве подписали на веки вечные какую-то бумагу о шести пунктах, затем выкатили бочку с чем-то таким, что горело в ложке, затем царь с шутом взялись за ковшики…
Теперь его величество сидел с гудящей под короной головой и пускал серии несмелых улыбок по адресу своей второй, непьющей и некурящей половины. Ходики на стене давно показывали на опохмел.
— Сеню-то нельзя ли позвать? — тихо спросил царь, глядя в пол, от которого было очень трудно оторвать ноги. Государыня молча встала и с каменным лицом вышла. Государь мгновенно опустился на четвереньки и побежал к кованному сундуку, в котором…
— Не ищите, батюшка! Маманя велели подале убрать, а недопитую в окно вылили, — голос родимой дочери был более чем прохладен. Она стояла в темном углу горницы и слегка двоилась. Царь подождал, пока пол перестал изгибаться и пружинить, переполз на стульчик и оттуда внутриполитически улыбнулся.
— А я тебя и не заметил! Така ты у меня ладушка спокойная, что я и не заметил! Така красота растет, така лебедушка! Глянет — как рублем одарит! А нам денег не надо, нам бы вот…
Двое постельничих, громыхая сапогами, внесли шута и положили посередине на ковер. Шут был визуально мертв, исполински грязен и не дышал, а только попискивал при надавливании. Один башмак его был значительно больше другого, так же как и у царя, который, окинув соратника критическим взглядом, сказал уставившейся в потолок дочери:
— Вот до чего доводит неумеренное-то потребление! Алкоголик! Кабы не он, так вторую бочку бы и не открывали. А кабы не она…
Постукивая жезлом, вошел боярин со свитком и, загородивши красный нос бумагой, стал докладывать:
— Нота и счет от его высокородия голландского посла! За потраву четырех фикусов в кадках, за избиение статуи Вольтера, за семьдесят два щипка пословой жене, за две ее юбки, за поломку музыкального ящика барабанными палками, за снятие цирюльником кастрюли с головы посла, за глупые по этому поводу шутки, за портрет посла в прихожей и отдельно за банку краски, за всю посуду в доме и за стекла в доме напротив, за омовение рук и химические опыты в аквариуме, за пилюли и компрессы для посла, его жены и их доктора, за разрушение обоих отхожих мест, за бенгальские огни и за вызов пожарных отдельно, за постройку новой печки, за сбитый флюгер, за прыжки в шпорах на перины, за…
— Война?! — выдохнул сизым маревом царь.
— Сорок шесть гульденов с мелочью, — отвечал боярин, заглянув в конец свитка. — Половину прочитал. Дальше перечислять?
— Не надо! — твердо сказал царь. — Верю. Тебе — верю. Так не война?
— Мы с имя вчерась договор мирный подписали, ежли твое величество забыл. Перед тем как… Войны не будет! — суровый боярин стоял с высоко поднятой головой, но ноги его давно разъехались по полу, а сапоги на них были надеты ошибочным образом и задом наперед. Боярин ведал промоканием и громогласным зачтением международных документов, а также, судя по опаленным бровям, яркому даже в сравнении с царским носу и торчащей из кармана селедке, участвовал в торжествах по этим случаям.
— Ну и слава Богу… — бормотнул, обшаривая его глазами, царь. — Ты скажи скорей — пронес?!
— Так что матушка-государыня на крыльце конфисковали и ручкой по морде приложить изволили-с! Полный графин был… — боярин развел руками и, лишившись опоры о стол, упал навзничь. Шут, на которого упали, пискнул громко и обиженно.
— Моченьки моей нетути! — пожаловалось его величество. — Горит все во внутрях, душенька проснулась, матом лается, сполоснуть бы ея! Слуги вы царю, аль нет? Дыхните хоть на меня!
— Положение не позволяет, — осмысленно сказал из-под боярина шут и снова запищал.
— А орден, который твое величество посольскому повару к бороде прицепил, выстригать пришлось, — доложил боярин. Человек разумный и знающий свои возможности, попыток встать он не делал. — И еще твое величество с послом в карты игрались на желания. А долги записаны, и твоему величеству орлиное чучело скушать предстоит, две недели не снимая на коньках ходить и от их высокородия твоему же величеству восемнадцать тысяч щелбанов.
— Ничего. Поболе проигрывали, — нервным кивком царь сбросил на постель корону. Опустевшая и иссохшая царская душа, держась за сердце, потерянно бродила по гулкому желудку. Царь почесал затылок и вспомнил. Радостно взмахнув руками, он вскочил, но тут пять вспомнил.
— Третьего дня выпил… В шкафу стояла, от моли. Крепкая была…
— Постыдился бы при подданных-то своих! — сказала, входя с графином, царица. Царские глаза выпучились на графин и громко моргали, боясь обмануться.
— Это да… Подданные мы… Что есть, то есть… — согласился по-прежнему горизонтальный боярин. — И родители наши подданные были, и мы, конешно, грешны… А кто не подданный — таковые у нас и не живут. Таковые есть только дети, они же бабы, они же священники. Священники пьют кровь Христову, мы — народную, бабы — нашу. Дети же сиречь спиногрызы и короеды, равно как и цветы жизни, аромат коих временно с винным не совпадает.
По причине складного многословия этот боярин считался при дворе теоретиком. Он также иногда ругался во сне на неизвестном языке, за что ему как-то по пьянке был пожалован диплом. Объемистый том бесед боярина с его говорящим попугаем готовился к переизданию.
— Похмелитесь уж, гиганты! — царица поставила на стол графин, оценила трепет мгновенно изготовившегося к прыжку супруга и, покачав головой, удалилась. Царь прыгнул. Стол упал, но графин — нет, графин забулькал и заклокотал, графин пролился дождем и Божьей благодатью на заблудшую куда-то в слепую кишку и готовую там преставиться царскую душу. Молча вошла и вышла царевна. После нее остались соленые огурцы на столе и укоризна в воздухе, которую, однако, заметило только зеркало.
— Ты, батюшка, осторожней! — забеспокоился плоский под боярином, но заботливый шут. — Ты крепись, с маху-то всю не выдуй! Сам захлебнешься и нас погубишь! Ты нам с боярином-то оставь! Ты графин нам покажи — мы тогда встать сможем!
Мужественный царь за волосы оторвал себя от графина и широко улыбнулся. Силы и бодрость, приятно покалывая, возвращались в его ликующее тело. Царь шагнул к четырем протянутым с пола рукам и бережно передал им графин. Затем повернулся, молодецки покрякал и водрузил обратно слегка погнутую корону. За спиной его две хари попеременно улыбались и булькали.
— Вот и праздник кончился! — сказал государь-батюшка. — Вот и ладненько. Подписали, погуляли — и хватит! За работу пора. Дела ждут. Умоемся — и в карету. На архимандритовой пасеке пчелы новый мед вывели. На вкус как поцелуй девичий, но брага из него крепче бомбы взрывается. Импортерам чужеземным доказать надо, что напиток это, а не отрава. Посему на испытания добровольцы нужны. Кто поедет?
Царь не обернулся. Он знал, что за его спиной мгновенно вытянулись две длиннющие руки, одна с привязанным бубенчиком, другая по локоть в чернилах.
— Ну, и я во главе, — заключил царь. — Собирайтесь. Дело государственное, семьям — ни слова!