Я терпеньем запаслась
Впрок,
В заколдованный ступив
Круг.
Отвыкаю от твоих
Строк,
От несбывшихся твоих
Рук.
Потому что не твоя
Я.
И другого я зову —
Мой.
И обидел ты меня
Я терпеньем запаслась
Впрок,
В заколдованный ступив
Круг.
Отвыкаю от твоих
Строк,
От несбывшихся твоих
Рук.
Потому что не твоя
Я.
И другого я зову —
Мой.
И обидел ты меня
Теперь не пишут кровью — кровь в цене,
Опасны эти алые чернила.
Чернильница находится в тебе,
Как только опустеет — жди клавира,
И Моцарта, сидящего за ним,
И человека, ждущего в прихожей.
Он — вылитый сто пятый серафим,
На Господа отчаянно похожий.
Теперь не пишут вовсе — что писать?
«Она ушла. Он предал. Царь безумен»?
Поэтов допустимо распинать,
Но каждый первый глух и неподсуден.
И плотники, и кесари — не те,
Её убивали. Она притворялась мёртвой.
Потом воскресала, едва становилось тише.
Она уходила походкой чужой, нетвёрдой
И прятала боль между строчек четверостиший.
А солнце катилось над городом спелой сливой,
Ни капли не грея ненужных и нелюбимых.
Она лишь хотела без малого — быть счастливой,
Но счастье стекало сквозь пальцы куда-то мимо.
В стотысячный раз её кто-то, из жизни вычтя,
Безжалостно бьёт равнодушием, взглядом, словом…
Не больно почти и, похоже, вошло в привычку:
Её убивают. Она воскресает снова.
Ты говоришь — человек всегда одинок,
Бог так решил. Стоит сопротивляться ли?
Я отвечаю:
— Нет, виноват не Бог —
Гордость и ложь — виновники изоляции…
Ты говоришь — при твоем глубоком уме,
Если бы «не»… выдал бы что-нибудь веское,
Я:
— Менделеев гением стал во сне,
Пушкин — ни строчки не прочитав Достоевского…
Ты говоришь — надо стремиться вперед,
По головам… Куда тогда счастье денется?
…И темнеет в глазах, и щурятся фонари.
Не смотри на меня, пожалуйста, не смотри.
*
Я — обрывок строки на последнем листке тетради:
Ты же начал её исключительно смеха ради.
Ты же начал меня исключительно ради смеха —
Просто выбросил на обочину и поехал.
Все фломастеры вполовину изрисовались,
Ну и ладно, рисуй другими. А я всё маюсь.
Всё мечусь по углам, по вокзалам, чужим кроватям,
Не желая признать ни правду, ни «правда, хватит»,
Не желая смотреть ни правде в глаза, ни в небо —
Жизнь моя сложилась наизнанку:
Всю себя печалям посвятив,
Я тяну супружескую лямку
В общем-то, без должных перспектив.
График мой кармический построен
Явно через жопу, кое-как:
Кто-то похваляется героем,
Я же проклинаю дурака!
Кинуть бы его без сокрушений,
Вырвать у судьбы последний шанс!
Следствием гнетущих отношений —
Бросить бы! Да есть один нюанс…
Встреча с прошлым всегда болезненна,
Синевою подводит глаз…
В арсенале тротил и лезвия,
И десяток разящих фраз,
И отточены взгляды минные:
Безразличье,
Надменность,
Смех.
И ни перышка чтоб куриного,
Но лоснился тигриный мех.
Чтобы шпилькой как раз в яремную,
И до крови, до крови в пол!..
У друга должны быть серые и грустные, как у дога, глаза с безграничной верою в твоё существо, как в Бога (хотя ты далек от образа с высоким процентом святости).
У друга должны быть волосы, в которых ты можешь прятаться, укрывшись от одиночества в густых непослушных прядях. И можно, когда захочется, растрепывать их и гладить.
У друга должна быть мягкая при виде тебя улыбка. Как милый щенок, что тявкает, едва затрещит калитка, он должен светиться радостью, тебя разглядев средь улиц.
А ты-то чем должен славиться, чтоб люди к тебе тянулись?
Однажды утром проснётся солнце,
Подарит свой поцелуй горячий.
Мир задремавший перевернётся,
И станет тёплым и настоящим.
И время вздрогнет, вздыхая сонно,
На циферблате смыкая стрелы,
И станет лёгким и невесомым.
А мы с тобою — единым целым.
И обратятся опять капели
Ручьёв живительным элексиром.
И мы останемся в том апреле,
Где наше солнце встаёт над миром.
С нами может случиться решительно что угодно.
Мир замолк, ожидая шума грядущей бури.
Ты учил меня, если помнишь, как быть свободной,
Как лететь вперёд ветра и жалить острее пули.
Ты учил меня, если помнишь, как быть бесстрашной
И безжалостной. Это часто одно и то же.
Я считала слепые звёзды с вершины башни
И боялась поверить в то, что тебя дороже
Никого не найдётся. И это смешной исход, но Предсказуемый тоже. Хватит, не нужно злиться.
Ты учил меня, если помнишь, как быть свободной,
Я была твое…
Ох, и крепко нынче выстыло,
Ох, мороз крещенский крут…
Чьи следы по снегу чистому
К моему крыльцу ведут?
Все готово: булки с вишнями,
Чайник с чаем, винегрет.
Только к бабе так притиснешься,
Что и смерти вроде нет.
Перелюблен — переборчивый:
Променяет на пятак,
То ряба, то рожу скорчила,
То позырила не так.
Научиться бы мне, вместо слов, досчитать до ста.
Ежедневно к шести становлюсь я совсем разбитой,
И мечусь, словно в клетке. Наверное, неспроста.
Видно, ты где-то там тоже ходишь почти убитый.
Непослушные пальцы дрожат и роняют нож.
На другом конце города ты удивишься стуку.
Если это — примета, возможно, что ты придешь,
Или даже приложишь к фантому пореза руку.
Научиться бы мне, вместо мыслей, считать овец.
Каждый день неустанно тебя нахожу я рядом:
Нам всё казалось просто: ну жили — были, строили завтра, не думая о вчерашнем, да и о завтрашнем… Только вот мы забыли: всё, что творилось — делали руки наши. Делали всё не так, не поверив в знаки, поистрепали душу и сердце в кровь, и нам остаётся сдавленно выть и плакать, глядя, как образа молча хмурят брови.
Глупо мечтать о том, что не будешь бояться, страшно забыть о том, как бывает больно… Всё поменять бы, да нужно с кем — то меняться — в этом обмене всегда будет недовольный. Всем в этом мире сложно — давно известно. Все мы приносим беды — к чему лукавить…
Вот бы нашёлся Тот, кто всем знает место — кто сможет всё вернуть, или всё исправить…
Можешь искать истину в вине,
Можешь полистать энциклопедию:
Бабника не тащат под венец,
Бабник — это общее наследие.
Пчелки зажужжали за окном,
Манит их цветок душистой сладостью.
Бабник не достанется одной,
Бабник — он для всех частичка радости.
Чувства разойдутся с молотка,
Писано не раз чистосердечное.
Бабник — это книга на руках,
Жалко только, что библиотечная.
Ты так честно и складно врешь, на всех земных языках —
''Если ты когда-то умрешь, то умрешь на моих руках''.
Я лакаю с ладоней ложь, обезумев от жажды слов.
На губах твоих пляшет дождь, мое злое дитя воров.
Ночь, в камине трещат дрова, на столе непочатый ром,
Пол дощатый — моя кровать, волкодавом рокочет гром.
Ты сидишь у окна, чистишь нож, усмехаешься дико: ''плевать,
Если ты так бездарно умрешь, кто же будет меня целовать?''
Дьявол свищет и кличет слуг, баньши воют у наших стен.
Я рисую неровн…
А ты уходишь…
Вроде пустяки.
Не первый раз — ведь бабы не умнеют,
Выносят мозг, строгают позвонки, сидят на мужиковой крепкой шее.
Воспитывай. Пускай она ревёт, скулит побитой, брошенной собакой,
Кривит опухший, некрасивый рот.
Есть разница — реветь и просто плакать.
А ты уходишь…
В двадцать пятый раз.
И каждый раз уносишь по кусочку:
Садовой земляники целый таз,
Геройски перемытой в одиночку,
Древнейший, бородатый анекдот —
Но вы над ним катаетесь до колик (…что, вспомнил? а она сейчас ревёт…),…
Бывает так, что путь нелеп и труден…
Из облаков, от неба отошедших,
Мы падаем на эту землю — люди
Из рода приходящих и ушедших.
Мы можем петь и улыбаться смерти,
Но никому не расстилаться в ноги.
Умеем драться, как морские черти,
И защищать ромашку у дороги.
Когда к стихам примешивая крики,
Мы небо держим или пламя гасим, —
Мы не двуличны, мы, скорей, трёхлики
И очень цельны в каждой ипостаси.
Порой бедны, порой богаты словом…
К ногам танцовщиц расшвыряв монеты,
Он твой — этот мир заменяемых и подмен,
Забытых, забитых, забывших и третьих лишних.
Проходят века, а в мире — без перемен:
Здесь каждый был предан, и каждый хоть в чём — то бывший.
Люби этот мир израненных грустных душ,
Пиши в нём свою, никому не понятную, повесть.
В нём некогда всем — воруют и делят куш,
И редко кому здесь в детстве привили совесть.
Находится цель, но опять и опять — в молоко:
Не можешь учесть предательства и измены.
Ты знаешь, другим без тебя обойтись легко —
Всегда посгово…
Не стоит к мощам идти на поклон.
Ты возвратишься в родимый дом
тем более,
если твой дом разрушен,
и путь твой суетен, да и скучен.
У дома, в который я возвращусь
и которого глубоководный щуп
не нащупает, будет цвести гречиха
и беда не будет горчее лиха.
Стрижи затеют свой хоровод
у дома, коего вешних вод
язык не достанет ни свай, ни тына.
Паутину плетет паук, в сети ловит солнечный шар. Я не чей-то враг или друг. Я не тело и не душа. Я летящий по небу лист, я оторванный лепесток. Ветер летний игрив и чист, свет прекрасен и так жесток. Я ползу по земле змеей, я слепой бесхребетный червь. Я не чувствую страх и боль, я испил из ладоней смерть. Сквозь меня протекает Нил, в мой затылок вонзился луч. Я не верил и не любил.
И поэтому я живуч.
Не смотри на меня вот так, не давай в мои руки жизнь. У меня под одеждой прах, (я разденусь, т…
Марина Сабода А если контрацептивы некачественные?
Марина Сабода Потому что вместо читают книги, а надо после...
Tatyana Schastye Реально доказана корреляция у женщин между уровнем интеллекта и количеством детей.
Марина Сабода Если только не перечитаны все книги по домоводству.
Владимир Кириченко Вполне возможно))
Vanch отличная эрудиция! а имя Фокса по фильму не вспомните?
Vanch думаю, частично виновны и другие))
Simonliv Фильн прекрасно помню - В. Высоцкий, В. Конкин, А. Джигарханян... А вот Груздеву - не помню.
Vanch героиня нашего культового фильма "Место встречи изменить нельзя" – вы, вероятно, выехали из СССР до...
ERNST ETTINGER Цель ненависти — уничтожение объекта, буквальное или метафорическое.
Однако отношение к ненависти...