Кто нас пишет, кто нас сводит, из разных стран собирая, как четки, нанизывая на нить? Я слежу за тобой, смотрю, как твоя игра заставляет меня волноваться и говорить. Я почти разучилась, я же привыкла тут обитать в молчании, в шелковой тишине. Но твой голос я почуяла за версту, потому что этот голос идет ко мне. Ты не будешь мне ни матерью, ни женой, ни подругой - слово за слово, поболтать. Просто сердце наше будет обнажено, наше общее сердце, гулкая темнота. Просто кожа наша будет обожжена, наша общая кожа — жаром звериных шкур мы друг друга будем нежить и пожирать, и сжимать пружиной, силу отдав прыжку. Звери, звери, звери дикие, кровь за кровь, мы вживаемся друг в друга, глаза в глаза… Мои тексты скоро станут твоей игрой. Мне тебе придется многое рассказать.
Мне тебе придется многое принести — как добычу гордо бросить к твоим ногам.

Тот, кто пишет нас, заранее все простил.

И, похоже, собирается помогать.

Все предсказуемо: снег на старте,
просит тепла взамен.
Я изменяю рожденным в марте
и отдаюсь зиме,
я обретаю покой и силу, даже дышу ровней.
Все, что когда-то у вас просила,
я получаю в ней.
Вот она, снежная, смотрит
кротко,
песни мои поет, в доме ее не лимон и водка,
а молоко и мед,
каждый мой вечер в ее мансарде,
каждый мой шаг — любим…
Я изменяю рожденным в марте.
… показать весь текст …

Ну, а теперь давай поговорим о том, как я однажды был любим и танцевал на лезвии ножа, чтоб рядом быть, но не принадлежать. Какую джигу я тогда плясал, какие нам являлись чудеса, я ангел твой, амур и херувим, упрямо оставался не твоим. А демиург снимал свое кино, я воду нашу превращал в вино, я воскрешал и поднимал с одра, и вот весной закончилась игра. Меня распяли смыслу вопреки, по мановенью царственной руки, я насмотрелся плясок и чудес, и вот тогда, как водится, воскрес. И оказалось вдруг — хвала Ему — что город мой не уходил во тьму, что нет во мне божественных начал, что можно петь, когда привык молчать. Нельзя просить о том, чего не ждешь. Не быть собой — единственная ложь, идти туда, где нет твоей земли, и смысла нет, и мама не велит.

Свежо предание, да верится с трудом, но я не тот, и сказка не о том.

Всего на станцию к небу ближе
подъедешь — и не отдашь версты.
Господь историй, владыка книжный,
храни от душащей пустоты.
Иглой серебряной в небе синем
проложен облачный ровный шов.
Так сладко думать, что ты всесилен.
Так страшно думать, что ты смешон.

Солнце течет рекой, тысячный год — какой?..
Держишь меня в себе нежной своей рукой.
Гладишь по волосам, смотришь в мои глаза,
видишь в них страх и свет, тени и чудеса.

Бьешь меня, как стекло, после целуешь в лоб,
Я воскресаю вновь, греюсь твоим теплом.
Ведьма, дурман — трава, помню твои слова…
Медная боль моя, как ты была права.

Кому бы я ни лгала, с кем бы я ни спала
Я не могла уйти.
Ты знаешь,
что не могла.

Ясин, говорит Он, мой нареченный сын, как тебе спится в этом глухом краю? Люди твои рычат, как цепные псы, — такие обычно первыми предают. Они не веруют, им не твори чудес, они не увидят, злобой поражены. Ясин, говорит Он, я разглядел в воде оскалы эти тварей сторожевых. Я дал тебе землю, чтоб ты населил ее, я дал тебе семя, чтоб вырос цветущий сад. Но в этих людях отчаянье и гнилье, они — дорога, которой идешь назад. Глаза их опущены, шеи в кольце оков, по их неверию судят о смысле дня. Они не знаю, сын мой, кто ты таков, поэтому им никогда не узнать меня. Ясин, говорит Он, если ты слеп. то слаб, своим словам не веруешь — вопреки. Зверей узнаешь по их отпечаткам лап, наступит день — и ты не подашь руки. Ясин, говорит Он, мой нареченный сын, золото ярко светит, да горек мед. Твои ли цепи падают на весы?..
В сердце Корана сура — найди ее.

Эта боль — не боль, водяная пыль, ледяная соль, этот страх не страх — сердечный рокот, в суставах хруст. В одиночестве становишься невесом, потому что пуст. Ждать -не ждать, печали множить, потом жалеть, быть — не быть кому-то нужной, да неживой. Раной ныть, да не затягиваясь болеть, — ножевой. Обжигали, били глиной — на черепки, обнажали, осушали — и все до дна. Одиночеству писать тебе не с руки.
Тишина.

Правило

Встречаются четверо. Делятся пополам.
Становятся парами. От перемены мест
меняется сумма. Сумма добра и зла,
которую каждый должен держать в уме.

Не хочу. И нежелание совершенно — золотым сеченьем, с точностью эталона создаю себе важнейшее из решений — не искать улитку, ползущую вверх по склону, не стоять за поворотом, в глубинах леса, чье-то будущее видя особым зреньем… Не хочу, поскольку больше не интересно знать о том, что не является откровеньем. Не хочу. Идите с миром — его осколка, помещавшегося в выемке надключичной, — слишком мало, чтобы вынести вас за скобки, слишком много, чтобы выписать это в личных, сотворенных из упрямых местоимений, острых фразах, злых занозах, следах на коже … Не хочу /и равнозначное: не умею/ состоять из безымянных и безнадежных. Вы слепые, вы не видите, что открыто, что дано вам, отступающим в нерешимость. Нет нужды спускаться вниз, торопить улитку, если ты проделал путь на свою вершину.

Вот рассвет уже касается горных склонов, положивших острый локоть на перешеек…

Засмотревшийся на волны — уронит слово.
Не хочу. И нежелание — совершенно.

Возвращаться из города-камня в твой город-сад, где листва — ожившие яшма и малахит, где становятся обетованными небеса, где приручены звери всех четырех стихий. Возвращаться покорно, неся за собой ветра, крылья шпилей и крыш, янтарные сны морей, говорить здесь с тобою, мой чудотворный храм, мой священный грааль, жемчужина в серебре. Открывать твои створки, идти за тобой туда, где не будет печали, поскольку не будет лжи. Ты хранишь меня так, как небо хранит звезда, в глубине которой оно разбудило жизнь. Возвращаться, как память — до теплой росы в глазах, возвращаться — как странник, с зеленым листком в руке. Возвращаться из города -камня в твой город-сад.

И любить тебя на истинном языке.

Почему вокзалы всегда решают, с кем мне быть, кого мне не миновать? Я смышленая девочка, я большая, но сейчас не могу подобрать слова. Вот случился поезд, умчался поезд, два часа, отведенные на весну, я просила небо мое слепое мне хотя бы лучиком подмигнуть. Дай мне знак, вожатый, впередсмотрящий, посигналь, шлагбаумы опусти. Я же так боюсь ее, настоящей, проникающей медленно в этот стих, я себе не верю, тебе не верю, мы о самом главном не говорим, но она уже открывает двери и смеется, светится изнутри. Это будет карта таких маршрутов, это будут снимки с таких высот — по апрелю рельсы уходят в утро, и стучит упрямое колесо. Поднимись знакомыми этажами, посмотри — закружится голова.

Жди меня.
Вокзалы всегда решают, с кем мне быть, кого мне не миновать.

Дырявые джинсы, красные кеды, растрепанные шнурки.
Сидишь на крыше над сонным городом, пьешь озон.
Ультрамарин апреля. Свет. Акварель реки.
Велосипедное солнце, лучистое колесо.

У нас была и шхуна, и паруса, и кольца канатов, и черный пиратский ром. Мы сами решали, кого нам пора спасать, дразнили морского черта, трубили в рог. Мы были бы голосом, ужасом всех морей, легендой, идущей веками из порта в порт…

Распяли нас в созвездии Южный крест. Он нашей болью светится до сих пор.

А если вдруг молитвами да постами
его спровадит, имя его сведет,
то будет жить свободная и пустая,
с улыбкой, обжигающей, словно лед.
И с почтальоном станет болтать любезно,
соседским сплетням повода не подав…

Но по ночам к ней будет тянуться бездна,
Как к горлу волка тянется волкодав.

Любовь не измеряется.
Она соизмеряет, делая возможной ту глубину, что ощущаешь кожей, нырнув в нее и достигая дна, сливаясь с ним — моллюском, плавником, крылом коралла, лентами растений, колеблемых волнами, словно тени, скользящие под водным потолком. В любовь не погружаются, в нее срываются с отвесного обрыва, и камнепад — рифмованный отрывок — взрывает ритмом тихий водоем. В любви не остаются, как на дне не замирают - таинство течений меняет свойства, формы и значенья, препятствуя бушующему вне другому миру, где идет война ориентаций, партий и религий…
Любовь не измеряется.
Она соизмеряет равное с великим.

А сегодня не день — а запев, колокольный звон. Смерть поправ, поем, беззвучной зиме назло. Ты зовешь нас издалека, состоишь из слов. Золотое небо, лазурное в нем крыло. Кто идет в ночи — дай покоя ему и сна, помоги никогда не вспомнить и не узнать. Оставляю, благослови, подними со дна. Здесь такая цветет весна. У меня есть дом, дорога и облака. Это все о том, как премудрость Божия велика, как ведет он и ребенка, и старика.

Как легка у Него рука.

Сидеть в ногах у крепости, смотреть,
как попадает в облачную клеть свет золотого дерзкого луча, не спящего в июне по ночам. Так острова берут любовь в кольцо, так ярок цвет небесных изразцов, так порастает прошлое быльём…

Господне лето в имени Твоем.

Какое лето вылеплено из глины, янтарной патокой собрано в чашу дня. Здесь по утрам приходишь к себе с повинной за то, что свету этому изменял, живешь в посте, в труде, в чистоте сердечной, не помышляя больше о суете. И кажется, что лето пребудет вечно — пресветлых снов достойным, благих вестей.

Но колокол под ребрами дышит гулко, и вторит шагу, взбалмошен и упрям.

Мы встретимся в излучине переулка на берегу холодного ноября.

Юнга на мачте бьется: «Земля, земля!», донный песок зеленым закрыт стеклом. Забирай меня к черту с этого корабля, я устал от его рангоутов и узлов. Мой Летучий Голландец, корабль, который мертв так давно, что ему не страшны ни шторма, ни штиль, — отпусти меня в травы, где солнечный зреет мед, где земля горяча и вечна, а воздух тих. Я искал этот остров над бездной в краю морей, я прошел через ад - но и в нем не нашел земли. Это дерзкое сердце дает постоянный крен, от которого все на моем корабле болит. Мы ходили кругами — над компасом звезд не счесть, я смотрел в горизонт, насколько хватало сил. Я хочу на землю — спать на твоем плече, ни о чем другом не думать и не просить.
Где-то юнга на мачте бьется: «Земля, земля!», где-то дремлет корабль, зарывшись в песочный шелк.

Если выйдешь из леса вечером — не стреляй.
Береги патрон, любимая. Я пришел.

Куда же мне выйти, мама, в какую дверь? Мудрые парки почти распустили петли. Если я буду плакать — ты мне не верь, просто я очень устала, устала петь им. Страннику петь, далекому кораблю, лелеять младенца, спящего в колыбели. Мама, я не понимаю, кого люблю, кому я пою эти песни на самом деле. Голос мой — нить, для всех одиноких — след, голос мой — эхо, послушай его напевы.

Мы заперты, мама, заперты на земле.

Если ее остановят — я выйду первой.