Вечерами включают лампы дневного света,
продлевая агонию, не отпуская в мир.
И бесстрастные тени ходят за нами следом,
заставляя друга друга чувствовать не-людьми,
не едиными телом и духом, не частью силы,
совершающей благо и знающей, что права.
Каждый вечер теперь пропускается через сито
равнодушия к обстоятельствам и словам.
Кто решает за нас, задумайся? Холод стекол
наполняет неделю, она продолжает год.
И они наблюдают, как пустота растет там,
между нами разливается молоком.
И ложится зима, и становится нам забвеньем,
отреченьем становится, временем всех разлук.
… показать весь текст …

Помнишь, как мы смотрели «Ускользающую красоту» Бертолуччи? Уходила весна, обещая нам долгое плодородное лето. Обладание становилось мечтой бесплотной, а потому несбыточной, ибо нельзя обладать тем, кого нет. В тот вечер, цветущими садами встречающий нашу новую жизнь, в тот вечер нам было даровано высшее искусство видеть и не касаться, следить за движением, не строя препятствий, быть благодарным за право сопричастности и никогда не требовать большего. Ускользающая красота — как далекое эхо забыт…
… показать весь текст …

А такой весны у нас не было сотни лет. Из дремучего леса выйти в морской простор, и смотреть в синеву, и лежать на своей земле, за рассветные нити крепко держать восток. То ли змеем узорчатым, солнечным, огневым, то ли птицей причудливой, праздничной, золотой — отпускать его выше моря и синевы, проводить по звенящей радуге над водой. А такой весны у нас не было с тех времен, когда мы отличались отблеском в именах. А теперь у нас имена — молоко и мёд, ароматы трав заповедных, игра вина. Здесь и время течет по-другому, и слог — иной. Никогда не зовут сестрой, но зовут — своей, здесь такая музыка льется — не нужно нот, чтобы стать ее частью и покориться ей. За широкие реки ходила искать огня, за высокие горы водила несущих свет. А теперь ее сила вовек бережет меня. Я смотрю в синеву, лежу в молодой траве. Над тюльпановым деревом воздух дрожит струной, и одна поет, а другая толкует сны…

Человек, который останется здесь со мной, сотни долгих лет дожидался такой весны.

Знаешь ли ты, что будет, мальчик, высекающий искру на берегу? Твой отец на охоте, твоя мать собирает мед. Я смотрю на тебя сквозь солнце, я так тебя берегу — никто твоего дыхания не возьмет. Когда ты вырастешь, деревья станут высокими, облака будут кольцами дыма тянуться за горизонт, и откуда бы ты ни звал меня, я сумею издалека возвращаться на этот зов. Я не должен быть, не должен тебе мешать, я стою на краю, отгоняю седую смерть. Потому что весь мир твой, ойкумена, хрустальный шар выдуман, чтоб я мог на тебя смотреть.

Сонник.
Ну вот, и тебе начинает сниться — такое, что утром подумать страшно, что это вдруг сбудется, и случится, и неожиданно станет нашим, что просто кого-то из нас однажды накроет лавиной, собьет на встречной, и ты, оглянувшись, вдруг станешь старше на целую злую седую Вечность, что просто кого-то из нас не будет — как не было раньше и будет после, останутся те же слепые люди, на ощупь идущие к мертвым звездам, останется тот же осенний ветер — вот только на вкус холодней и горше, и телефон в т…
… показать весь текст …

Вода. июль 2012.
всем, пострадавшим от наводнения в Краснодарском крае. Крымск, Геленджик, Дивноморск. Светлая память погибшим. Немой укор тем, кто мог предотвратить, но не сделал этого.

— Мама, кругом вода!
— Да, мой хороший, да, там, под водой, беда, под водой искрят оголенные провода.
— Мама, она все выше!
— Смотри, смотри, лампа в воде горит, светится изнутри. Вода прибывает. Бог с тобой говорит.
— Мама, воды все больше, все льет и льет!
— Спи, мой хороший, земля свои слезы пьет.

Утром настанет другой високосный год.

Не наш вискосный год.

Ис тим боли, приходи к воротам города моего. Айя-София, купола благодать.
Поднимайся на мост над бухтой, пей воду фонтанов площади Беязыт.
И ты волен просить о себе, живом, о том, что не сбывается никогда —
Он весь обратится в слух, ты будешь любимый сын.

Баржа ползет по большой реке, тяжелый камень в речной руке, железная воля в сыром песке, тихие волны внутри воды. Поезд плывет над большой рекой, долгий обрывистый перегон, вагон наполнен речным песком, с обрыва в реку идут мосты. Женщина смотрит сквозь вязь мостов, женщина рядом со мной — исток, поезд все тянется на восток, баржа режет пейзаж ножом. Мир распадается на тебя, на хороших людей и плохих ребят, на тех, о ком нам не говорят, и с кем нам действительно хорошо. Женщина рядом со мной молчит — так молчат, когда отдают ключи, когда можно присниться в любой ночи, в любом глубоком и вещем сне. Баржа проходит, смыкая край, река закрывает волнами шрам, поезд теряет себя в горах, и только мы остаемся с ней. Мы будем строить другой причал, мы будем о многом теперь молчать, стоять над рекой, корабли встречать и слушать эхо под стук колес.

Баржи, рожденные жить в реке, след, отпечатанный на песке.

Я знаю, где я и знаю, с кем, а неизвестность не стоит слез.

— Мама, — говорит он, — мама, можно я накормлю их?
У меня всего пять рыбок, я разделю их, мама,
У меня два хлеба, я сделаю так, что хватит
Всем и даже еще останется полный короб,
Мама, можно я исцелю их? Они калеки,
Они ходят за мной повсюду, послушай мама,
Можно я их хоть словом вылечу, успокою,
Они носят за мной детей, стариков и мертвых,
Говорят о пророках, знамениях и молитвах,
Я не знаю, куда мне скрыться, куда податься,
Я не знаю, что мне выдумать во спасенье…
Мама, можно я умру за них этой ночью?

— Тише, тише, мальчик мой, спи, дорогой, ты бредишь.
… показать весь текст …

… И тебе не придется меня держать — ухожу, конвертируя мысли в мили. Я склоняю город по падежам, жаль, учебники звательный отменили. Вот и мечется звуком, лишенным нот, не способным окликнуть тебя при встрече… Да и встреч не случалось уже давно, потому что больше делиться нечем. Все остались, как водится, при своих, обрастая бытом, быльём и ленью. Так на месте, где некогда шли бои, появляются новые поселенья. В них рождаются, маются, ждут чудес, не дождавшись, в землю врастают крепче… Парадигма, в которой все формы есть, кроме тех, что ей явно противоречат. Я склоняю город к твоей душе, не имея, в общем, альтернативы.

Шесть бессмысленных косвенных падежей.

И один — Necessarius Vocativus.

С определенного момента люди платят не за знания или продукты, а за возможность побыть в Поле человека, соприкоснуться с тем, что идет через него.

Есть такое вещество — Калифорний. Самый дорогой металл в мире, его мировой запас — около 10 граммов. Калифорний получают из Плутония, и на этот цикл трансформации уходит 7−8 лет. Он обеспечивает возможность сложнейших процессов, например, нейтронно-активационного анализа или лучевой терапии опухолей.

Никто не расходует Калифорний тоннами (это физиче…
… показать весь текст …

Прошла неделя, город отпустил, сравнялся с вулканическим песком. Она свои истории в горсти держала, изучая каждый скол, запоминая времени узор, его спираль на раковинах дней. А солнце раскрывало жёлтый зонт и все смелей заигрывало с ней. Когда вода из всех температур нашла свою, когда проснулся пляж, она смогла услышать, как поют деревья, камни, небо и земля, увидеть тень на белизне домов, стать рыбой, птицей, голосом волны. Отныне каждый встречный был готов отдать ей нерассказанные сны. Естественна природа колдовства, постигшего пространства глубину. Отныне ей покорны те слова, в которых обреченный утонул. Скалистый берег, звонкая лазурь, потухшие вулканы у воды.

В её руках все превратится в звук, песок и дым.

Идет история с географией, двадцатый выпуск, четвертый том, и в нем среди городского трафика ждет всеобъемлющее ничто, и ты глядишь сквозь толпу на площади, привычно щурясь от пестроты. И невдомек ей, бегущей в прошлое, что это вовсе уже не ты. А там, пожалуй, свежи предания, легки полотна да имена. Какое точное попадание в застенки смысла, в архивы сна. В толпе знамения и пророчества, от ожидания дрожь берет. Но вне ее ничего не хочется, иным живется календарем. Не ты, другой, отыскавший большее, чем красный смех или белый шум, другой, стоящий на этой площади, покорный только карандашу, другой, свободный от схем и графиков, адепт метафор и партитур, творишь историю с географией, умея чувствовать пустоту.

Говорят, Капитан забыл двадцать тысяч лье
и вернулся на берег… Если они не врут,
Отвези меня к морю, туда, где земной рельеф
переходит в рельеф спины и горячих рук.

На расстоянии любовь превращается
в сущий ад. Я знаю женщину, у нее
есть дом и над домом сад, она
забывает о доме на перегонах под
скрип рессор. Стучат вагоны, катится
колесо. На расстоянии любовь
превращается в голоса. За белой
приходит черная полоса. И дом в саду запирается на засов. По небосводу катится колесо. На расстоянии любовь превращается в тонкий нерв, соединивший живущих в одной стране на разных планетах в глубинах своих лесов… По этим
лесам и катится колесо. Неумолимо
катится колесо. Мимо и мимо катится
колесо.

Почему есть зима без снега и снег без нас?
Почему по ночам быстрей остывает чай?
Почему я не верю больше стихам и снам,
почему я кричу, когда я хочу молчать?
Почему между нами не было ничего,
что могло бы нас заполнить и удержать?
Почему я бегу от этого каждый год,
почему меня заносит на виражах?
Почему с одним безумно и хорошо,
а другие мной любимы издалека?
Почему никто до сих пор меня не нашел?
Почему никто до сих пор меня не искал?

И все, что происходит, совсем не странно.
И то, что не происходит, не странно тоже.
Так знают в горах о будущих ураганах
по громкой тревоге птиц и молчанью кошек.
Так знают в открытом море о скором шторме
по звездам, которые с неба сбивает мачта…

Так ждущий ее на пристани, знает, что с ней
уже потому, что быть не могло иначе.