Я рождаюсь твоею тенью,
обнимая тебя за плечи,
мне не то, чтобы легче вторить,
мне, наверное, легче жить.
У меня нет с собой ни пенни,
мне платить за свободу нечем,
и осталось безмолвным вором
подбирать за тобой гроши.

Только долгими вечерами
я меняю тебя на стены,
на брусчатку и перекрестки,
на асфальт и фонарный свет.
Мы фантомы. И рядом с нами
… показать весь текст …

Ветер срывает зонты с пожелтевших улиц,
Дождь размывает мосты и калечит крыши.
Осень твой профиль не старит и не сутулит,
Разве что делает голос грубей и тише.

Осень, рождая хандру, поднимает ворот.
Снова пытаюсь забыть города и лица.
Знаешь, тебе исполняется только сорок
В день, когда мне перевалит уже за тридцать.

Осень, как правило, входит в твой дом без стука,
значит, бесстыже тебя у меня ворует.
Я же гриппую и прячу в перчатки руки.
И не ревную.

Первый всё целится в рёбра, куда-то влево, нужно принять, как данное, и молчать. Боже, прошу, храни свою королеву, а у меня — по ангелу на плечах.

Это во мне не исправить: он, словно морфий, шёпот так сладок и голос его двулик. Я остаюсь с тем, кто варит вкуснее кофе, греет постель и рисует внутри нули.

Этот второй отчего-то стреляет метко: сердце пробито. Наверно, ему — кранты. Отче, продай хоть одну таблетку от пустоты.

Время мыть камни. Время считать добро. Время писать историю от руки. Вот я рисую дом и напротив — фронт, город с табличкой огненной «помоги». Город-герой, и чужак из него течёт, словно из горла хрип, на пустой вокзал. Вот я сжимаю ненависть за плечо, и у неё сегодня твои глаза.

Время пить ярость и сплёвывать горький ком. Время не слышать, не видеть, не говорить. Вот я рисую небо с таким трудом, не посмотрев, что болит у него внутри. Город-оскал, если встанешь к нему спиной, то не зевай и пули ребром лови. Где здесь аптека? Господи-Боже-мой, ты о какой всё время твердишь любви?

Время спать порознь. Время глазеть на птиц. Время вытаскивать раненых из гнезда. Город ссыпает лишнее из горсти, город рисует мёртвые города. Город штампует лица детей-сирот, чёрные окна и страшные голоса.
— Дядя Палач, если завтра мой пёс умрёт, кто ещё станет от смерти меня спасать?

…кнопка обратного времени существует:
пульт воскрешения мертвых, replay утрат.
Фельдшеры больше диагноз не говорят,
предпочитают лечение на живую,
тут и делов-то: часы отмотать назад.
Пульт, укрощающий время, доступен многим.
Каждое утро в любом уголке Земли
дно покидают пропавшие корабли.
Так у русалки рыбак отнимает ноги,
так суицидник снимает себя с петли.

Будущим летом устроим себе привал
там, где однажды сначала случилось Слово.
Страшно охота увидеть Его живого
… показать весь текст …

— …а вчера привезли суицидницу.
Говорят, она сумасшедшая,
то ли мать, то ли дочь главврача.
Стас Михалыч кричал:
«Ну какого лешего?!
У неё ж по хранителю на плечах!»
Персоналом было обещано
до утра её откачать.
Вообще, тяжёлых у нас — полклиники,
(как их стоны выносят стены?),
а тут травятся тысячу раз на дню
да топорно вскрывают вены…
Вот теперь Михалычеву родню
доставай, как хочешь, с другого света, —
… показать весь текст …

Сколько дороге ни виться — а всё туда.
Сколько тропе ни петлять — всё равно за ним.
Я уже год не снимаю колпак шута,
года четыре с лица не смываю грим.

Здесь у меня полный зал и смертельный трюк:
только осталось сильней натянуть канат.
Если я вдруг на манеж не сорвусь к утру,
пусть обо мне как о выжившей говорят.

Мне бы к нему на секунду /такая блажь/,
мне до его переулка подать рукой.
Вот его шторы глядят на второй этаж,
ветви каштана скрывают его балкон.
… показать весь текст …

Не прощай меня, никогда меня не прощай

— за разбитую чашку и недопитый чай, за забытое «завтра» и брошенное: «прощай» — вслух и, мысленно: «стало быть, навсегда…»;

— за молчанье, безжалостней палача, вместо:"биться в истерике и кричать", за улыбку фальшивую — как печать, как клеймо, как пощёчина, как удар;

— за песок, засыпающий мне глаза; что ни слова не вышептать, не сказать; что уже ничего не вернуть назад; что все сложное — просто, как дважды два;

— и за снимок, оставленный на столе, где заснятое счастье — еще не блеф, где пока я не знаю, что значит — тлеть.
Где еще не научен ты предавать.

Больше нет разницы, с кем ты сейчас уйдёшь:
с той, для которой ты — сотый поклонник, или
с той, что так нервно сжимает на блузке брошь
тонкими пальцами, пахнет всегда ванилью,
прячет глаза, чутко ловит обрывки слов,
брошенных ей, словно мелочь у перехода
нищенке. С той, что приносит в кастрюльке плов,
чашку горячего кофе и бутерброды,
квохчет наседкой и видит тебя своим
мужем, хозяином в доме и огороде.
Или с той — нежной, воздушной, как Херувим,
девочкой, любящей тачки, бабло, айподы,
брюлики, стразики, яркую мишуру,
с той, что уходит /как будто, домой/ под вечер,
… показать весь текст …

Когда-нибудь меня с небес взашей
из ангелов погонят с чемоданом
в ряды чертей, бомжей и алкашей —
всклокоченных, осиротелых, пьяных,
я побреду по родине ничьей,
по улицам ничьим за подаяньем.
В провинции привычный ход вещей
я узнаю по голубям вокзальным —
всё тем же, одуревшим от тоски;
по дворнику, метущему плевки;
по профилям прямоугольных зданий.
Я помню каждый тополь, каждый камень
и каждый колокольчик у реки.
И всё здесь неизменно, как всегда,
… показать весь текст …

Время.

Я у тебя на слуху, на духу, на словах, всуе и в дневниках, в венах, как наркота.
А у меня — пустота. Четыре угла, два кота: пыль сметай да корми.
Стрелки ползут к семи. Мой собеседник СМИ с телеэкрана вещает вот уже час, а время не лечит нас: ни меня, ни мир. Даже не обнуляет. И мне б на работе гореть, активисткой быть, звонить не только по выходным матери и сестре, а не сидеть с беспомощным и пустым, стеречь свою клеть и не говорить.
Мы разучились петь.
Мы не умели жить.
Я распадаюсь на этажи, сплетни, мятную карамель, на лето, зиму, капель с крыш, на автобусы, проходную, на «звонишь-не звонишь», на одну старую и неплохую /единственную удачную/ фотку, где ты стоишь и смеёшься, а я в тонких колготках в минус тридцать. И такие счастливые лица, что вспомнить и зареветь.
Время — проворный стриж.
Время нам — кнут и плеть, что заставляют стареть и тлеть, тратить и дорожить.
Что мы всё обо мне?-
Лучше ты расскажи, чем дышит наш Париж.

Он сидит на раздолбанном табурете — древнегреческий аполлон. Зажимает во рту мундштук, подкуривает сигарету. Проливает одеколон на расстеленную газету, чертыхается, мол, не прибрано, извини. Я не ждал тебя, да и /Боже правый/ между нами давно уже нет любви. От неё остались стоящий в углу клавир, замолчавший после второй октавы и звенящий громко на ноте «ля»; две колоды игральных карт: от двойки до короля — как не крапь, при любом раскладе нам не выпадет флеш-рояль. И поэтому, Бога ради, уходи, прошу. Я устал.

И она собирает клочки бумаги, по привычке сметает сор и не смотрит ему в глаза. Всё, что он ещё не сказал — революция / форс-мажор. У неё внутри: двадцать изб, что ещё горят, необъезженных скакунов, чёрных бездн и дыр, на которых не хватит ни стремени, ни заплат, ни воды.
И нет повода, чтоб остаться. И нет смелости, чтоб уйти