Ветер срывает зонты с пожелтевших улиц,
Дождь размывает мосты и калечит крыши.
Осень твой профиль не старит и не сутулит,
Разве что делает голос грубей и тише.

Осень, рождая хандру, поднимает ворот.
Снова пытаюсь забыть города и лица.
Знаешь, тебе исполняется только сорок
В день, когда мне перевалит уже за тридцать.

Осень, как правило, входит в твой дом без стука,
значит, бесстыже тебя у меня ворует.
Я же гриппую и прячу в перчатки руки.
И не ревную.

Первый всё целится в рёбра, куда-то влево, нужно принять, как данное, и молчать. Боже, прошу, храни свою королеву, а у меня — по ангелу на плечах.

Это во мне не исправить: он, словно морфий, шёпот так сладок и голос его двулик. Я остаюсь с тем, кто варит вкуснее кофе, греет постель и рисует внутри нули.

Этот второй отчего-то стреляет метко: сердце пробито. Наверно, ему — кранты. Отче, продай хоть одну таблетку от пустоты.

Время мыть камни. Время считать добро. Время писать историю от руки. Вот я рисую дом и напротив — фронт, город с табличкой огненной «помоги». Город-герой, и чужак из него течёт, словно из горла хрип, на пустой вокзал. Вот я сжимаю ненависть за плечо, и у неё сегодня твои глаза.

Время пить ярость и сплёвывать горький ком. Время не слышать, не видеть, не говорить. Вот я рисую небо с таким трудом, не посмотрев, что болит у него внутри. Город-оскал, если встанешь к нему спиной, то не зевай и пули ребром лови. Где здесь аптека? Господи-Боже-мой, ты о какой всё время твердишь любви?

Время спать порознь. Время глазеть на птиц. Время вытаскивать раненых из гнезда. Город ссыпает лишнее из горсти, город рисует мёртвые города. Город штампует лица детей-сирот, чёрные окна и страшные голоса.
— Дядя Палач, если завтра мой пёс умрёт, кто ещё станет от смерти меня спасать?