Конторская крыса Бойко Инна Сергеевна,
непринужденно болтая с какой-нибудь старой сволочью,
любила ввернуть, сигарету куря манерно,
что она, по сути, относится к людям творческим.
Производить впечатление ей удавалось смолоду.
Она ко всем обращалась «сударь» и по имени-отчеству.
Однажды, сидя полдня в очереди к проктологу,
она поставленным голосом развлекала очередь.
О своей профессии намекала завуалированно,
сущность ее скрывая из ложной скромности,
диковинными словами легко жоглировала,
сглаживая беседы паузы и неровности.
— У некоторых бывает диагностическая эклектика.
Она образом жизни, как правило, спровоцирована.
Вот Достоевский, к примеру, был эпилептиком,
наркоманом, а также вич-инфицированным.
Прикрепленные к кабинету проктолога граждане,
оставив мысли о задницах с геморроями,
слушали лекцию, дружно раззявив варежки,
с телесного на духовное перестроены.
Вдруг неприятный голос прервал ее:
— Слышь ты, бабка!
Хочешь увидеть, каким он был эпилептиком?
Тут Инну Сергеевну кто-то схватил в охапку
и поволок, как тюк, прямиком под лестницу.
В захламленном помещении пахло сыростью.
Инна Сергеевна наступила ногою во что-то мерзкое.
На вонючих тряпках в довершение всей постылости
сидел враскорячку бомж, ковыряя в зубах стамескою.
Взгляд его был бессмысленный и угашенный,
грязная бородища свисала клочьями.
Видно было, что в этой дыре загаженной
он обладал особыми полномочиями.
Он обратился к ней по имени-отчеству,
только почему-то назвал Аленой Ивановной.
— Рады вас видеть, — сказал, — мы оченно,
вылез из заскорузлых тряпок и встал с дивана.
Даже не зная, как поддержать беседу,
Инна Сергеевна к выходу стала пятиться.
Бородатый вплотную за ней проследовал,
но, как ни странно, не стал препятствовать.
Она оказалась на незнакомой площади.
Правда, в ней проступало смутно что-то знакомое.
Как будто бы Инна Сергеевна попала в прошлое
и не может вспомнить что-то важное и искомое.
На домах не было ни номеров, ни вывесок.
Она пошла вдоль канала, надеясь выйти к метро.
Единственная надпись, что она по пути увидела —
баннер через всю улицу с иностранным словом «ZERO»
Что это значит, было ей неизвестно,
хоть она себя мыслила человеком творческим.
Она шла одна по странной безлюдной местности,
мечтая хоть кого-нибудь здесь увидеть воочию.
Битым стеклом как песком усыпана улица,
по осколкам едва ступая, боясь пораниться,
видит: кто-то навстречу идет, сутулится.
А вдруг преступник, злодей? Впрочем, уже без разницы.
Она шла так долго, как до Купчино или Дыбы,
но так нигде и не встретила ни одного прохожего.
В горле давно пересохло, глотнуть воды бы,
но ни ларька, ни воды — вообще ничего похожего.
Инна Сергеевна к незнакомцу кинулась, как к родному.
А он ее осадил: — Ну что, Алена Иванна?
Никак, я вижу, не можете выйти к дому?
А вы уже дома: здесь ваш сортир и ванна,
только вот спальни нет, потому как вам сон не нужен,
как не нужны продукты, деньги или вода.
Вот штукатурка, стекло, а это — гипрок на ужин.
Вот и ваша еда, старая вы манда.
У Инны Сергеевны вырвалось по привычке:
— Представьтесь, сударь.
— Аркадий Иванович Свидригайлов пред вами, притом живьем!
Я педофил и мот, задолжал Альфа-банку ссуду,
вот и ходим по битым стеклам, и ничего, живем.
Даже вместо воды здесь только одна солярка,
а вместо хлеба, как сказано выше, один гипрок.
А фрикасе, профитроли или пулярка —
это все больше в книгах про бесов или «Игрок».
Вместо зверей и птиц здесь чурбаны лютуют.
Они в специальных клетках по темным углам сидят.
Каждую ночь выходят и радостно салютуют
всем, кого они трахнут или кого съедят.
— А чурбаны лихие, кто они все такие?
— Это, пардон, отребье главного чурбана.
Был такой хмырь, Чурбанов, в застоя года глухие,
брежневская шестерка — истинный Сатана.
Рвали его на части мстительные афганцы,
мрачные дезертиры, злобные любера.
А из его ошметков зэки и оборванцы
гроздьями вырастали, люмпены, фраера.
Шарились по притонам и крали вещи —
цыгане, бомжи, бродяги, всякая гопота.
А теперь пошли убивать. Свидригайлов взглянул зловеще.
Раз — и резко оскалил зубы, два — и пена пошла со рта.
Три — и демон упал вперед и впился зубами в горло.
Перед глазами жизнь пронеслась, как пустой вагон.
Как ускоренный кинофильм. Стало холодно и небольно,
будто в зале погас экран. Будто хрустнул в зубах попкорн.
Вот рассеялась темнота, под иконой коптит лампада.
В низкой комнате духота; сквозь замызганное стекло
виден грязный кусок двора и глухая стена фасада.
Вот на лестнице скрип шагов. И зажато в руке бабло.
И голова трясется, как у старухи-процентщицы.
И на пол какая-то дрянь все капает с подоконника.
Воняет жжеными тряпками, все ближе шаги по лестнице.
А вот в дверях с топором и сам Родион Раскольников.