В веганском кафе «Редиска» правит соя и чечевица.
Еще особым спросом пользуется фалафель.
Не заплывет туда рыба, не залетит и птица,
не забредет свинья. Один фалафель и вафель.
Не заплывает рыба, не залетает птица.
Нечем тут поживиться, да и дизайн — отстой.
Зато туда могут в любой момент заявиться
Илья Ефимович Репин и Лев Толстой.
Сядут, давясь турнепсом, с унылым видом.
С тоской в глазах, будто встали не с той ноги.
Истощают они себя аскетическим неликвидом,
оба с грязными головами и одеты как мудаки.
Лев Толстой похож на картофель, особенно в профиль.
А уж Репину так и вообще здесь самое место.
Они там со скуки режутся в Доббль и Ерундопель.
Настольные игры — это сейчас модный тренд, как известно.
Илья Ефимович Репин в сортире чекушку хлопнул,
подобрел и на все теперь смотрит, как на прикол.
А Толстой со стаканом смузи трезво и злобно
поглядывает из-под бровей на прекрасный пол.
Все барышни тут, как брюквы, скучные и серьезные.
Низкобелковые, пресные, будто морковные зразы,
или как пудинг из свёклы — безглютеновые и постные.
В общем, не вызывают творческого экстаза.
Одна обнажила грудь: мол, расписаться просим,
и подставляет книгу «Преступление и наказание».
Она сняла ее с полки, где всякий тухлый буккроссинг:
журналы «Нева» и «Звезда», брошюры общества «Знание».
На щеках у классика вспыхнули злые розы.
— Извините, я с данным автором незнаком!
— Сколько, — подумал, — ушло крахмала и целлюлозы,
и все для того, чтоб меня перепутать с этим лохом!
Даже Репин опешил. Но загладил чувство неловкости:
— А теперь, — говорит, — уважаемая, с трех раз
угадайте, кто я такой. — И расставил руки, как лопасти.
И услышал: «Наверное, вы какой-нибудь пидорас».
Тут Толстой говорит ему: — Слушай, Репа!
Никакой я не русский классик, а вонючий старый козёл.
Я жизнь свою прожил зря — отвратительно и нелепо,
нафига я столько бумаги на книжки свои извел?
Только я один уничтожил мегагектары леса.
Но прошу обратить внимание, что мне уже поздно каяться.
Все это сочинительство — для того, чтобы тешить беса.
И кому мы теперь нужны? Тебя тоже это касается!
Здесь к нам никто не испытывает ни малейшего интереса.
Пошли отсюда куда-нибудь, хоть в «МакДональдс» или «Сабвей».
Я намерен принять решение исключительно тешить беса!
Объявляю себя сатанистом. Мое имя теперь ЛаВэй.
А ты у нас, стало быть, будешь товарищ Кроули.
Какое, милые, у нас тысячелетие на дворе?
Мы сожжем эту богадельню. Я жажду крови.
Этот день станет главным в русском календаре.