Кто из нас в детстве, да и став взрослым, не мечтал найти клад или что-то близкое к нему? А я вот нашел. Хотя вернее будет сказать, мы с приятелем моим, Ленькой, нашли.
Кто-то из трактористов жил на самой окраине нашего села. Пообедав дома, он сел за рычаги своего стального коня. Тот лязгнул гусеницами, взревел, развернулся на месте и утарахтел по своим пахотно-земледельческим делам за автотрассу Павлодар-Омск, где были поля, оставив после себя взрыхленную землю.
Уж кому из нас двоих первому пришло в голову залезть в эту своеобразную воронку и начать в ней окапываться, не помню. Мы играли в войнушку, или, как еще у нас говорили, в «тра-ба-ба», и это разрыхленное дэтэшкой углубление как нельзя лучше подошло для окопа.
Ленька Скосырев стал окапываться деревянным прикладом своего «автомата» с самодельной жестяной трещоткой для имитации автоматных очередей. У меня ствол был поскромнее — всего лишь винтовка, с прибитым двумя гвоздями шпингалетом, изображающим затвор (при передергивании он лязгал очень убедительно, как настоящий, ну, а выстрел я уже обозначала голосом: «Ба-бах! Падай, я попал!»). Приклад у винтовки, понятно, тоже имелся, и я бросился помогать Леньке окапываться. Вдвоем мы должны выдержать натиск «не наших», которые с боем прорывались из центра к окраине деревни — надо полагать, чтобы оседлать стратегически важную автотрассу.
Нас сюда в засаду послал командир Генка Шалимов, и нам очень удачно подвернулся этот тракторный раскоп. Мы углубили наш окоп уже сантиметров на двадцать и наткнулись на остатки кирпичной кладки, хоте в сельце нашем, бывшем казачьем форпосте, основанном здесь, на севере Казахстана, донскими казаками в 18 веке в ряду других казачьих крепостей и застав по Иртышу, ни одного кирпичного здания не было. Дома здесь, до советской власти, строились зажиточными казаками из сосняка, завозимого по Иртышу с севера. А кто победнее — те лепили глинобитные или камышитовые хибары.
Из кирпича была только церковь.
Мы про нее немного слышали — и что красивая она была, и что когда мелодично звонила во все колокола, даже казахи с трудом удерживались, чтобы не перекреститься. Потом большевики поскидывали вниз сначала колокола, потом ободрали и изничтожили сияющий на солнце позолоченный купол. Потом вообще сделали из церкви какие-то склады. И, в конце концов, перед самой войной, разобрали ее по кирпичику, а кирпичи увезли в райцентр — там строилось что-то важное.
Хотя как они умудрились отделить кирпичик от кирпичика — непонятно, ведь в дореволюционные времена, говорят, кладки делались на яичном белке, намертво. Но вот умудрились таки народные умельцы разобрать и такую кладку. И все что от церкви осталось — фундамент, который с годами занесло песком и завалило перегноем от выкидываемого за плетни дворов навоза.
Когда окоп, учитывая отрытый фундамент, стал скрывать нас, если лежать в нем плашмя, с головой, то Ленька решил сковырнуть мешающий ему комфортно расположиться какой-то бугорок. И приклад его автомата деревянно стукнулся обо что-то тоже деревянное. Оказалось, что это угол какого-то ящичка, окованный заржавевшей жестяной лентой.
— Миха, — сдавленным голосом позвал меня Ленька. — Давай помогай! Я чё-то нашел.
Уже догадываясь, что такое Ленька нашел, но еще не оглашая свою догадку вслух, мы дружно кинулись выковыривать этот ящичек из слежавшегося песка прямо у фундамента. Копалось тяжело, мы уже начали выцарапывать землю ногтями, обкапывая нашу находку. Где-то там гремела разноголосая война («Ба-бах! Тра-та-та… Я тя убил!.. Не, это я тя убил, а я тока ранитый!.. Кто, ты ранитый? Да я тя гранатой разорвал, морда фашистская!..), а мы не обращая на нее внимания, азартно копались в своем убежище как какие-нибудь суслики.
И вот он, этот ящичек — очень тяжелый, кстати, — вызволен нам из земляного плена на свет божий. И оказался потемневшим от времени деревянным сундучком, размером примерно сантиметров сорок на тридцать и такой же высоты, крест- накрест окованным ржавыми полосками тонкого, чуть потолще обычной жести, железа, местами еще сохранившего темно-синюю краску. Сундучок закрывался на полукруглую такую крышечку, которая была заперта на обычную клямку, накинутую на дужку, в проушину которой был просунут маленький заржавленный замочек. Ура, клад!
На крышке и по бокам сундучок имел металлически ручки, за которые мы и хотели выволочь его из нашего «окопа» наверх и быстренько утащить к кому-нибудь из нас двоих домой и там распотрошить клад. Скорее всего, ко мне, потому что я жил ближе. Но, поднатужившись и пукнув, мы смогли лишь немного оторвать сундучок от земли. Ну, сколько нам тогда было с Ленькой? Учились мы во втором классе, богатырским телосложением не отличались, как и практически все дети, рожденные в недалекие еще от военной голодной поры пятидесятые. Наверное, в сундучке этом было килограммов тридцать, не меньше. И нам двоим он оказался не под силу. Так что ничего не оставалось, как попытаться вскрыть клад прямо на месте.
Замочек сбился прикладами нашего «оружия» на удивление легко — дужка замка была изъедена ржавчиной. И когда мы благоговейно и в то же время с нетерпением откинули овальную крышку сундучка, то увидели там сначала перевязанные какими-то шнурками большие пачки разноцветных ассигнаций. Помню, что в одних были красные десятки, в других синеватые пятерки, все с какими-то портретами в виньетках, с двуглавыми орлами и с ятями в надписях, некоторые были подпорчены и осыпались. Поверх пачек с бумажными деньгами лежали большие желтые карманные часы с желтой же цепочкой, небольшой крестик, тоже желтый. А под бумажными пачками — их было немного, может, штук пять-шесть, тускло блестели монеты — сначала слой крупных серебряных рублей с орлами и бородатым профилем императора, поменьше — полтинники, потом совсем небольшие, но тоже светленькие, по 20, 15. 10 копеек.
А когда мы их разгребли, то под ними уже лежали темные медные и большие такие пятаки — таким в лоб засветишь, мало не покажется. Датировались они все концом восьмисотых и началом девятисотых, вплоть до 1916 года. Кто же мог закопать этот сундучок? А кто это его знает! Может, сами церковнослужители или кто-то из состоятельных казачков попросил попа припрятать в храме свои сбережения, пока смутные времена не пройдут. А потом и сам сгинул (прииртышские казаки, в том числе и наши, приняли самое активное участие в антисоветском выступлении в 1918 году, были разбиты и подверглись репрессиями и гонениям).
— А чё это вы тут делаете, а? — как гром среди ясного неба, раздалось над нами знаменитое изречение, затем не иначе как от нас перекочевавшее в фильму. Блин, увлекшись рассматриванием содержимого отрытого нами сундучка, мы напрочь забыли, что война — штука серьезная, и не стоит на месте. Сломив сопротивление врагов, наши погнали их из деревни, прямо на нашу засаду. И вот тут-то нас и застукали отступающие «фрицы». И на чистом русском завопили:
— Пацаны, а тут Ленька с Михой клад деля-я-т!
И все! В нашем окопе началась рукопашная. Причем мы с Ленькой пытались отбиться как от «фрицев», так и от скооперировавшихся с ними «наших», объединенных общей пагубной целью нечестной наживы. Естественно, отбить свой клад мы не смогли. Даже своей законной четверти от его содержимого не получили. А остались только с тем, что успели рассовать по карманам.
Я вернулся домой в тот день с поцарапанным носом, порванной майкой и сломанной винтовкой. Правда, в карманах моих штанов глухо дзинькали штуки три царских серебряных рублевика, с пяток полтинников и еще большая пригоршня мелкого серебра и несколько огромных зеленоватых пятаков. Они-то и положили начало моему многолетнему увлечению нумизматикой. А вот кому достались те золотые — ну, а какие еще, если они аж горели на солнце, как начищенный самовар? — часы и крест, я не знаю до сих пор. Ленька говорил, что не ему. Наверное, «фрицы» сперли…