Pазрешение маме дали в конце 1987 года. Билет она взяла на 31 января 1988, она уезжала почти ровно через 8 лет после отца.
Конечно, сборы в дорогу даже постороннего, слегка знакомого человека настраивают окружающих, особенно отказников, на «отъездную волну», а уж когда уезжает кто-то близкий, остро чувствуешь всю нелепость своего пребывания в стране, которая давно уже стала неродной. В связи с мамиными сборами я усилил давление на жену, доказывая, что мы губим будущее дочери, оставляя её в Союзе, что, в конце концов, мы можем развестись в Америке. Я чувствовал, что мои слова находят какой-то отклик, но, видимо, сказывалось сильное противодействие Марининых родителей. Нужен был какой-то толчок.
За неделю до маминого отъезда в Ленинград приехал из Нью-Йорка Женя Штерн, сын маминой бывшей однокурсницы, а затем коллеги по работе. Рита Абрамовна уехала в США в 1979 году с двумя неженатыми сыновьями. Все эти годы она переписывалась с мамой, мы читали её письма, смотрели фотографии, узнавали о том, что ей сделали дорогостоящую операцию бесплатно, о том, что сыновья женились, причём оба — с хупой, с раввином, несмотря на свой бывший советский атеизм. Теперь младший сын с женой приехал в Союз и на несколько дней остановился у своих родственников в Ленинграде. Мама сообщила мне, что она просила Женю заехать ко мне и он сказал, что постарается, хотя расписание очень жёсткое. Мне удалось дозвониться до него и буквально вытребовать, чтобы они заехали к нам. Пропустив балет в кировском театре, Женя с Юлей сумели приехать на целый вечер.
Разумеется, к нам приехали и мама, и Нина с Сашей, чтобы поговорить с Женей и познакомиться с его женой. Я помнил Женю ещё мальчиком (он лет на пять моложе меня), потом — молодым красивым парнем, а тут в мою квартиру вошёл солидный лысоватый мужчина, однако всё это перекрывалось его ослепительной улыбкой. Гости пробыли у нас до позднего вечера. Очень много рассказали об Америке и, что не менее важно, высказали своё мнение о том, как они видят свежим, не притерпевшимся глазом окружающую действительность в Союзе. Когда Марина спросила у Жени, хотелось ли ему пройтись по Невскому, он ответил: «Конечно, хотелось. А теперь прошёлся — и больше не хочется. Никогда на моей памяти на Невском не было сугробов метровой высоты и столько грязи. А главное — люди. Все какие-то затравленные, злые, толкают друг друга, огрызаются. В общем, впечатление очень удручающее, при том, что содержимое магазинов меня не волнует».
После ухода гостей я почувствовал, что лёд тронулся, и даже маме было уезжать спокойнее, понимая, что теперь все захотят поехать.
В марте, наконец, мне удалось окончательно убедить Марину в необходимости отъезда и 3 апреля, в воскресенье, она поехала уговаривать родителей подписать нам согласие на выезд. В тот же вечер, играя во дворе, Иришка неудачно прыгнула через верёвочку и у неё на спине образовался какой-то бугорок. Когда её повели к врачу, приговор оказался суровым: перелом позвоночника. Ребёнка положили на полтора месяца в больницу, и, хотя родители Марины дали согласие подписать нам требуемую бумагу, подавать документы мы не могли: нужна была фотография матери с ребёнком, а Ире можно было только лежать на спине.
В это время Нина с Сашей подали документы и ждали решения. Мы же смогли это сделать только в конце мая. Одновременно с нами подала на выезд и моя тётка Маня. Помню, при подаче документов меня поразила вежливость чиновниц ОВИРа. Как будто это было не то учреждение, где мне много раз хамили, обрывали на полуслове и отказывались принять.
Продолжение следует