…В лучших подругах у бабушки ходила Анастасия Михайловна. Поэтесса Ася.
Все в селе считали ее сумасшедшей. Она сбежала из Ленинграда в осетинское село, как говорила сама, «в поисках вдохновения, в творческую командировку». Это, как решили местные жители, было главным признаком «болезни». Соседи не могли выговорить «Анастасия», которое сократили до «Асъя».
— Мне никогда не нравилось мое имя, — говорила поэтесса, — Настя, Настюша… Нет. Мне нравились Марта, Майя, Эсфирь. Или вот прекрасное имя — Муза… Даже не знаю, почему меня так назвали?
Ася говорила, что сбежала от публики… Поклонники, читатели, несчастная любовь, разбитые мужские сердца и преданный муж, который требовал жареной курицы и детей. Ася не могла ему дать ни первого, ни второго. Готовить она не умела и рожать не могла. «Пустоцвет», — говорила она о себе. В селе считали, что муж ее бросил именно из-за этого.
Она совершенно не походила ни на поэтессу, ни на фам фаталь, ни даже на музу. Обычная пожилая сельская женщина. В вечном, стиравшемся дважды в год теплом махровом халате — Ася все время мерзла, — который еле запахивался на бесформенном теле, весившем больше центнера. Ходить поэтессе было тяжело — ноги отекли и стали «слоновьи». Себя обслужить она еще кое-как могла, но постирать, дойти до магазина — уже нет.
Ася зачесывала седые пряди старой дешевой мужской расческой — уже даже не пряди, а старческий пух, высоко, на макушку. И делала гимнастическую дулю. А по затылку рассыпала невидимки, удерживающие слишком мягкие и непослушные, как у младенцев, волосы. На тонких морщинистых веках она рисовала внушительные стрелки послюнявленным черным карандашом.
Когда было нежарко, она выходила во двор — посидеть на лавочке. Выходила неизменно с ручкой и ученической тетрадкой в клетку. Говорила, что на солнце ей всегда «пишется». Строчки шли размашисто, налезали одна на другую — поэтесса плохо видела и забывала очки.
Мы с бабушкой навещали ее раз или два в неделю — послушать и оценить написанное. Обратиться к кому-то другому Ася не могла. Соседки по русски понимали плохо, тем более поэтические строфы. На самом деле бабушка ходила ее проведать и помыть, но говорила, что ходит «послушать новое», чтобы не обидеть подругу с ранимой, как у всех творческих людей, психикой.
«Большую мойку» устраивали раз в десять дней. Нужно было нагреть несколько ведер воды, поставить большую железную ванну. На дно положить полотенце, чтобы Ася не упала. Бабушка до красноты терла поэтессу жесткой мочалкой — другой Ася не признавала, веря в омолаживающий эффект, растирала маленький горбик на шее — отложение солей. Ася послушно прижимала подбородок к груди.
После помывки нужно было вытереть всю воду с пола, переодеть поэтессу в чистое и постирать накопившееся грязное белье. И только после этого мы усаживались за стол, Ася доставала листы и читала. Бабушка слушала. Ася была совершенно счастлива и смотрела на нее глазами ребенка, который ждет, что мама похвалит его за аппликацию.
— Нет, нет. Не говори сразу. Подумай, — махала руками поэтесса, когда бабушка открывала рот, чтобы что-то сказать. Бабушка послушно замолкала и теребила салфетку на столе.
— Ну? — призывала к ответу Ася после выдержанной паузы.
— Мне нравится, — отвечала бабушка.
— Правда? Правда? — Поэтесса даже краснела от удовольствия. — Мне это удалось! Сила, ветер… Да? Ты почувствовала?

Ася писала четверостишия о природе: Прилетели птички, Разные синички, Весна стучит к нам в горницу, И радуются птички.
Здравствуй, осень моя золотая, Красных листьев кружит хоровод, Такую красоту не обнимешь сразу, И ручьев закружит водоворот. Второй ее излюбленной темой была профессиональная невостребованность или, наоборот, востребованность героя…

Всю жизнь ты посвятила педагогике, А она, неблагодарная, Погубила тебя, вне логики.

Ты спасал людей, как медик, Трогал живые сердца. А теперь ты прозябаешь, как отшельник, И нет той бутылке конца. Бабушка одобрительно кивала. Ася шла пятнами и суетливо добавляла, что над этой рифмой нужно еще поработать, а в этом четверостишии не все гладко. Бабушка опять кивала. Ася встряхивала головой, как будто убирая за спину волосы. Видимо, в молодости у нее были роскошные локоны. Волосы выпали, а жест остался. Она мечтала о творческом вечере. На сцене местного ДК. Каждый наш приход они с бабушкой обсуждали сценарий — кто должен сказать приветственное слово, кто выступит сначала, кто потом, как назвать вечер, какие четверостишия читать, в какой последовательности…
— Бабушка, она не умеет стихи писать, — сказала я однажды по дороге домой.
— Я знаю, — ответила бабушка.
— А почему ты ей врешь и поддакиваешь? Да еще и вечер устраиваешь? — аж задохнулась я от возмущения.
— А я и не устраиваю. Я говорю с ней об этом. Ей этого достаточно.
— Почему ты не скажешь, что у нее плохие стихи? Почему мы должны к ней ходить? Я не хочу. Почему ты вообще с ней дружишь?
— Машенька, тетя Ася — пожилой одинокий человек.
— А как же ее поклонники? Почитатели таланта? — съязвила я. — Пусть они к ней ходят, а я больше не пойду.
— Пойдешь и будешь слушать, — вдруг строго сказала бабушка.
— Не пойду, — заявила я.
Бабушка вздохнула. Она знала, что когда я упиралась, мне нужно было объяснить ситуацию. Только так меня можно было в чем-то убедить.
— Машенька, послушай. То, что тетя Ася говорит, — это ее фантазии. Ее убежище. Ее спасение. Понимаешь?
— Не-а.
— Родители тети Аси умерли в концлагере. Ее мужа репрессировали и расстреляли. Она ждала ребенка. Ребеночек родился мертвым. Больше у нее никого не было. Она приехала сюда. И придумала себе другую жизнь, чтобы не сойти с ума от воспоминаний. А потом поверила в то, что придумала.
— Что такое концлагерь? Что такое репрессировали? — спросила я.
Бабушка тяжело вздохнула и не ответила…