Кесарю — кесарево,
а кляче — плеть.
И как кесаря не корона определяет,
так клячу же выявляет
ослиная трусость её,
воинствующая против всего
необходимого.

Я люблю тебя всем штормовым ветром вселенной этой, а возможно — всех.

Я дам тебе настолько больше, чем гуманоидное сочленение тел.

Кровь от крови моей.

Так и быть, я выпью душу твою,

как пью от родников лесных.

Крепче, чем смерть, любовь.

Одна — возрождает.

И вообще, это все не про смерть, и смерти, патер, к моему величайшему сожалению, смерти нет. Все это про ослов, которым так нравится пестовать свое горе, вместо того, чтоб сказать — I’ll fuck it, hell gives me no fright и делать.

Красота неуловима, давно потеряна и вообще её не бывает, но в этот момент, и я могу вам поклясться, мне удалось поймать красоту. Она застряла внутри меня таким ярким осколком, что я почти назвал бы это предчувствием. На однотипной равнине всех человеческих жизней я бы назвал это робким предчувствием гор…

Власть — это не череда побед, это череда поражений. Ты получаешь власть не через победы, но через поражения, которые своей неотступностью ты превращаешь в триумф.

За тебя, солнышко
Андалусии,
за меня,
за печаль!
И да примет наш мозг кровь господню.
За меня, за тебя и за удовольствие
клекота
в небе
влажном,
что ладони, державшие наипрозрачный лед —
лед вершин,
соли
и сладости.

Я верю, что есть существа — невероятно редкие, но которых так надо искать — что превращают твой мир — ненаполненный и по-человечески бесполезный — в сияние бриллиантов или галактик, разбрасываемых легкой рукой, пьяной от счастья, от желания красоты…

Бес в деталях. В балансе. Любое отклонение и — провал, господа. Потеряй адекватную оценку себя — конец. Слишком много рассуждай — конец: делать надо, а не митинговать. Слишком много делай, не анализируя — конец: хаотичные подергивания — далеко не балет.

Не станет ни один герой убитым драконом хвалиться.
И не из скромности вовсе.
Из занятости.
Ему некогда назад оборачиваться: когда есть внутри жажда невероятная до свершений, лишь несвершённое важно. Важно лишь то, что еще не достигнуто. И чем невероятнее цель, тем большей собранности она требует, а, значит, и веры.

Луна одним движением кисти
бросила
на чистый лист
изгиб,
что обернувшись в шелк,
пошел
женщиной.
И женщина та дышала вишней.

Счастье —
самое томное,
алое самое
из признаний
в любви
всем,
кого пережил.

Нет плохих обстоятельств. Нет обстоятельств, с которыми ты не справишься. Потому что не справляться с обстоятельствами — это не данность, которая падает на вас как сосулька, это выбор. Чтобы ни случилось, у вас всегда есть ВЫ. И вы всегда, пока живы, пока у вас бьётся сердце и работает мозг, можете бежать, идти, ползти, к тому, что делает вас счастливыми.

У меня всегда был более «викинговский» подход к слову. В десять в моей голове уже жили очень многие основные моменты из всех пяти вселенных, о которых я пишу, и я вообще никак не соотносил себя со словом «писатель», но был уверен — если ты рассказываешь историю, она должна быть прожита тобой до последней капли. Ты, собственно, рассказываешь истории, чтоб они меняли тебя, это как проводить хирургические операции на своей воле и силе. Ты рассказываешь истории, чтоб они становились твоим тренажером. Чтоб ты через них рос. Ты не фантазируешь о том, что себе никогда не позволишь. Ты не «фотошопишь» таким образом свою страшненькую реальность, не оправдываешь её, ты её меняешь. Чтоб изменить реальность, надо изменить себя.

Сеньор Форсини, кому как не вам
понимать всеми фибрами —
не существует иных контрактов,
чем те, в коих гарантией
служит
лишь вера,
упорство
и то количество пота
и крови,
что ты готов вложить
в результат.
Это единственный человечеству ныне известный контракт,
что эффективен.

Японки выглядят в жизни, как на рисунках, НО… одно большое НО, если азиаточка красива, вешайся. Она будет так красива, на нее, как на огонь, можно будет смотреть бесконечно. Там такое изящество, утонченность линий, чистота кожи — у таких кожа светится, и она очень сильно отличается от европейской. Там такая грациозность движений. Вы слышали сказку о китайских лисах? Это оно. И она будет неуловима, как вода. Как вода податлива, но смерть тебе, если в мягкость эту поверишь…

И время капсулой из смолы накрывает — тягучее и оранжевое. Золото красное. И нет его, времени — хоть Аккад, хоть Нью-Йорк — Золотой Век, когда боги среди людей ходят — это вот так. Когда они спят на софе желтой между огнем и рассветом, и пахнет старымикнигами, непозволительно дорогими духами и шоколадом в виски. Роскошь не антоним нищих, действительно, роскошь — синоним существ, qui ne sont la que pour faire l’amour et la guerre (Которые родились лишь для того, чтоб заниматься войной и любовью). Что, однозначно, одно и то же. Qui ne sont la, Seigneur, que pour faire ton monde beau (Что ходят по Земле лишь для того, Господь, что мир твой был красив). Храни их лучше, много лучше, Господи, чем
сына своего.

Разъехались все. Пленка кончилась, а не забирают. Слоняешься по сюитам. Бессонница. Дверь. Софа, камин, Герберт сидит, Франц лежит головой на коленях брата, глаза закрыты, в висках — музыка. Герберт в камин смотрит. По волосам гладит. Невероятно братски. Как всплеск из детства, когда девятилетний мальчик пятилетнего убаюкивает, без слов ему не жизнь
— лето одно обещая, солнце и блики. Цветы фиолетовые. А тот не обещания слышит — музыку. И то, как лежит — не отдых — ответ: «так и будет, брат. Так и есть». Рассвет синим мешается с оранжеватостью от огня.
Дыхание перехватило.

Присмотритесь к окружающим, любой человек становится агрессивен, ядовит и завистлив тогда, когда не хочет меняться. И особенно ненавидит того, чей образ жизни высвечивает его недостатки: лень и глупость. Потому что от лени и глупости избавляться сложнее всего и нужнее всего. А люди хоть в лепешку расшибутся, лишь бы себе не признаться, что глупы и ленивы, боясь потревожить своё эго… потому и в жизни их — жопа. И единственное удовольствие их: на жопу эту жаловаться.

Вы — небо моё, сеньор де Веласко.
И вы нас оставили.
Я не сомневаюсь,
что не без причин.
Но надеюсь, вы не запретите
появления при дворе —
у меня давно закончился жемчуг
часов совместных,
я не буду вам в тягость.
Я буду дышать тобой тихо.

Франц Вертфоллен

Чувство своей неоспоримой красоты жило в ней столько лет, что наскучило. Она любовалась собой не как мидинетка, впервые влезшая в барскую юбку, и не как мидинетка, к барской юбке так и не привыкшая, но как царица Савская — «конечно, я прекрасна, оставим это, расскажите мне что-нибудь интереснее».