Первый признак начала познания — желание умереть. Эта жизнь кажется невыносимой, другая — недостижимой. Уже не стыдишься, что хочешь умереть; просишь, чтобы тебя перевели из старой камеры, которую ты ненавидишь, в новую, которую ты только ещё начнешь ненавидеть. Сказывается тут и остаток веры, что во время пути случайно пройдёт по коридору главный, посмотрит на узника и скажет: «Этого не запирайте больше. Я беру его к себе».

От этого раннего вставания можно совсем обезуметь. Человек должен
высыпаться.

Всегда возникает новое дыханье после приступов тщеславия и самодовольства.

Часто безопаснее быть в цепях, чем свободными.

Не нахожу себе места. Словно всё, чем я владел, покинуло меня, а вернись оно — я едва ли был бы рад.

Все, что возможно, происходит. Возможно лишь то, что происходит.

…я не вправе сам себя покинуть, я совершенно один.

Когда тебе в душу вонзается меч, твоя задача: смотреть спокойно, не кровоточить, принимать холод меча с холодностью камня. И благодаря этому удару стать после него неуязвимым

Правда ведь, удивительно, что именно только ночь способна целиком погрузить нас в воспоминания?

На самом деле поэт гораздо мельче и слабее среднего человека.
Потому он гораздо острее и сильнее других ощущает тяжесть земного бытия.
Для него самого его пение — лишь вопль.

— Мне всегда хотелось, чтобы все восхищались моим умением голодать, — сказал маэстро.
— Что ж, мы восхищаемся, — с готовностью согласился шталмейстер.
— Но вы не должны этим восхищаться, — произнес голодарь.
— Ну, тогда мы не будем. Хотя почему бы нам и не восхищаться?
— Потому что я должен голодать, я не могу иначе.
— Скажи пожалуйста! — заявил шталмейстер. — Почему же это ты иначе не можешь?
— Потому что я (…) никогда не найду пищи, которая пришлась бы мне по вкусу. Если бы я нашел такую пищу, поверь, я бы не стал чиниться и наелся бы до отвала, как ты, как все другие.

Это не они взлетают, а я падаю.

Человек не может жить без постоянного доверия к чему-то нерушимому в себе, причем и это нерушимое, и это доверие могут долго оставаться для него скрыты. Одно из проявлений этой скрытости — вера в личного бога.

Когда убираешь руку с колеса времени, оно стремительно проносится перед вами, и уже больше не находишь места, чтобы снова положить на него руку.

Высказанная вслух мысль сразу же и окончательно теряет значение; записанная, она тоже всегда его теряет, зато иной раз обретает новый смысл.

В борьбе мира с тобой встань секундантом на сторону мира.

Мы гоняем по кругу свою незначительную мысль.

Перо не инструмент, а орган писателя.

Никто не может желать того, что ему в конечном счете во вред. Если, однако, от отдельного человека складывается иное впечатление, — а оно складывается, возможно, всегда, — то объясняется это тем, что кто-то в человеке желает чего-то, что этому кому-то, правда, на пользу, но кому-то второму, кто привлекается разве что для оценки данного случая, сильно вредит. Если бы человек с самого начала, а не только при оценке, стал на сторону этого второго, то первое «кто-то"угасло бы, а с ним и желание.

В борьбе между собой и миром оставайтесь на стороне мира.