Вот зеленый с похмелья и злой поросенок Нах-Нах.
Он три года лежал на диване в спортивных штанах.
Было рыльце в пушку, но держал он его кирпичом,
дескать, все нипочем, дескать, я никогда ни при чем.
Не пугали его небеса ледяной глубиной.
В хате с краю, у печки, в избушке своей лубяной,
он хотел зимовать, и казалась надежной изба.
…Но рогатку за лесом уже натянула судьба.

Вспышкой взрезала тьму бронебойная птица-любовь.
Прямо в сердце попала, шальная, не в глаз и не в бровь.
Трепетала в груди и багровым цветком расцвела.
Вместо перьев — ножи, вместо клюва — электропила.
Завертелись колеса, затем завизжали зубцы…
…Эти раны срастаются, но… Как же ноют рубцы!

Птица-смерть пронеслась, на полмира раскинув крыла,
и опять, и опять — и любимых, и близких крала.
А птенцы ее — сны — беспощадней меча палача.
В них все живы и счастливы. Значит, когда по ночам
в опустевшую жизнь возвращаешься в липком поту,
надо снова смириться, еще раз задвинуть плиту.

На прокуренной кухне, стеклянные песни звеня,
птица-водка бесилась под занавес хмурого дня.
Обжигала огнем, ослепляла, срывала с петель,
напускала туман и красавиц швыряла в постель…
Он привык просыпаться, сжимая в объятьях не ту.
Все, что было — развалины. Пепел в обугленном рту.

Он стоит на руинах, сменяя мольбою мольбу:
«Слышишь, кто бы ты ни был, заканчивай эту пальбу!
Ты, который играет в меня и других дурачков,
ты поставил рекорд, ты набрал триста тысяч очков!»
А за лесом в ответ заряжают пернатый снаряд.
Снова птицы летят. Снова избы горят и горят.

Птицы подлость и зависть, облезлая птица-нужда…
Где-то там, высоко, как всегда, непонятно, куда
птица-тройка летит. Этой птице на всех наплевать —
скольких отпрысков бросила в гнездах чужих куковать.
Снова птицы летят, и от этих небесных щедрот
превращаются свиньи в людей.
А бывает, и наоборот.