В Пражской национальной галерее народу было немного — я и пожилой чех на протезе. Чех гордо стучал протезом, я скрипела паркетом, выражали экстаз от искусства доступными средствами. На улице бушевала толпа — ела мороженое, фотографировалась с рыцарями, слушала уличных музыкантов. А мы с дедом на протезе важно шаркали по бесконечным амфиладам Штернберкского двореца и разглядывали Рубенса, Хальса, Тинторетто, Эль Греко. Потом я оторвалась от ветерана (потому что я моложе, черт побери, и не на протезе) и поскакала чуть быстрее. Дед сзади недовольно стучал своим протезом, но догнать меня не смог. В залах художники-студенточки старательно делали копии. Я, конечно, им позавидовала — стоят себе спокойно и, к примеру, Веласкеса какого-нибудь копируют. Мольберты, краски, все чин-чинарем. Пригляделась что они там красят — батюшки, а рисунок плывет, цвет не тот. Чему их там учат в их европах — не знаю, совсем форму не чувствуют, вот что я вам скажу. Ну как так — колорит в теплой гамме, а красят холодным?! Вместо того чтобы лепить щеку, просто обводят. Поскорбела я, глядючи на молодую поросль западноевропейского искусства и побрела дальше, тем более дед на протезе стал приближаться из третьего зала, я звук слышала. Потом еще какая-то дама появилась, я очень обрадовалась — одной тоскливо все-таки, а тут вместе можно потолкаться у Брейгеля, создать ажиотаж, блеснуть пониманием. Дама слушала аудиогид и смотрела в одну точку. Потом села в кресло и задремала.