Когда луч солнца переполз с подушки на лицо, Лёха с усилием разлепил опухшие веки. Сейчас он в полной мере чувствовал, что означает «во рту кошки ночевали», причём похоже, в его рту они ещё и нагадили. Пить хотелось неимоверно, губы оставили ощущение древесной коры. Когда он направился на кухню, голова чуть не треснула от боли, тошнота ударила под ложечку.
Вместо струи воды кран исторг хриплое шипение. По закону подлости в холодильнике не оказалось минералки, в банке от огурцов остался только венчик укропа и лист смородины, всё с Толяном вчера прибрали. Придётся запустить руку в бар, где стоит бутылка настоящего рижского бальзама, купленная на их с Люськой годовщину. Лёха чувствовал, что если он сейчас не похмелится, то до годовщины он просто не доживёт. В конце концов что Люське больше нужно — живой и здоровый Лёха, или несчастная поллитра?
Лёха не успел даже как следует ковырнуть сургучную нашлёпку, как из горлышка вырвалась струя плотного дыма, который собрался в фигуру женщины, одетой в чёрные шальвары и чёрную же рубашку с коротким рукавом, завязанную под грудью замысловатым узлом. Лицо женщины… да нет, скорее молодой девушки! — было прикрыто чёрной вуалью, оставляющей открытыми взору только влажные чёрные глаза под чёрными же бровями вразлёт. На изящных лодыжках и тонких запястьях звякнули браслеты.
— Ну здравствуй, Белочка! — Лёха не на шутку струхнул, ведь выпили-то они всего ничего, ведь что такое три флакона для двоих молодых здоровых мужиков? Неужели водяра оказалась палёная, и теперь его плющит от той дряни, которую бабка туда набодяжила?! Убью старую падлу! Но это потом, когда отпустит, а в таком состоянии на улицу лучше не выходить…
— О мой благородный спаситель! Да продлятся дни твои и сократятся дни твоих врагов! — Девушка сложила ладошки и поклонилась так низко, что и в без того довольно смелый вырез рубашки открылось очень захватывающее зрелище. — Долгие годы томилась я в заточении, и вот я снова свободна! — Носок чёрной сафьяновой туфельки с загнутым кверху носом толкнул бутылку, которая подкатилась к Лёхиным ногам. Этикетка свидетельствовала, что долгие годы заточения берут начало никак не раньше марта 2007 года. — Нет мощи и силы, кроме как у Аллаха высокого, великого, и Мухаммед — пророк его! По их воле ты освободил меня и стал моим господином и повелителем! Повелевай — исполнится, требуй — получишь!
— Чего требовать-то, Белочка? И вообще, мать, ты что, внучка Хоттабыча? — Определённо, глюк становился всё забавнее. Лёха повнимательнее присмотрелся к плоду своего воображения. А бабец вполне себе центровая: почти с него ростом, смуглая, тонкая талия, рубашонка практически не скрывает вполне приличные сисечки (видно, что без лифчика загорает!), и эти её глазища… аж дух захватывает! И цацки на ней — сплошь голдовые да с камушками. И норова, видать ласкового. Приличный глюк, могло быть намного хуже.
— Названные тобой имена мне неведомы, о услада моей души, хотя это имена без сомненья достойных людей! Знай же, что зовут меня Ирис эль-Брасаи. Меня сделал джинией и заточил в бутылку колдун Юсуф ар-Рахмад (пусть вечно терзают его мюриды!) за то, что я отказалась дать над собой власть этой похотливой собаке. Теперь же я готова исполнить твои желания, о мой повелитель!
— Я вообще-то похмелиться собирался…
— Слушаю и повинуюсь! — Джиния хлопнула в ладоши и прямо посреди неубранной постели возник резной столик с блюдом фруктов и тарелками с чем-то невообразимо ароматным, названия чего Лёха не знал, и — вот уж действительно, услада души! — серебряный кувшин. Оценив по достоинству живительный эффект от восхитительного вина, Лёха решил, что теперь сможет даже закурить. Прихватив кувшин и поманив ладонью джинию, он пошёл на кухню. Рядом с переполненной пепельницей на грязном столе валялась пустая пачка.
— Слушай, м-м-м… Ирис, а ты табачком не богата? А то мы тут вчера…
— Слушаю и повинуюсь! — вместе с хлопком узких ладошек на столе возник кальян тёмно-синего стекла с дымящейся наверху жаровней.
— Ну ты даёшь, Ириска! — Стремительно хмелеющего на старые дрожжи Лёху потянуло на романтику. — Вот бы мне бы такую жену, как ты: «Слушаю и повинуюсь», хлоп — и всё хорошо, а то от Люськи хрен чего без мата добьёшься! И потом сама ты из себя… — он обрисовал ладонями в воздухе силуэт гитары и приложился к кувшину.
— Таково твоё последнее желание, мой повелитель?
— Ну ясен пень, я бы такую чиксу не отпустил бы… — Хлопка Лёха уже не услышал.
Голова Лёхи, забывшегося пьяным сном, лежала на столе. Пальцы смуглолицей красавицы ласково касались его волос, а глаза задумчиво осматривали обстановку убогой кухни. Когда взгляд Ирис натолкнулся на деревянную скалку в шкафчике с оторванной дверцей, она с нежной улыбкой повернулась к Лёхе:
— Да, мой повелитель, теперь у нас всегда будет всё хорошо…
Похрапывающий Лёха не услышал Люськиного взвизга. Обратившись клубами чёрного дыма, женский силуэт втягивались в зарастающее сургучом горлышко бутылки.