Только ты хоть не смейся, не стой надо мной санитаром,

я почти что привыкла к удавкам, уколам, ударам.

Все сложнее поверить, что это не зря и не даром,

кто б не дал мне такое, спасибо за этот подарок,

но я падаю, я не могу его удержать.

Я ступаю на камень, и кости под камнем треснут,

недогнившие кости. На каждой тропинке леса —

по забытому бункеру, и Петербург в довесок

весь синоним войны — не явления, но процесса,

что стоит, без сравнения с чем-то конкретным, выше.

И восставшие из-под асфальта меня целуют,

будто это оттянет хоть сколько-то тепловую

смерть, но она никогда не восторжествует,

Ибо не существует, как впрочем не существует

и восставших. Но от поцелуя болит губа.

Они дали мне знамя, древко его выше долга,

Вместо крови во мне, как в легенде, вскипает Волга,

сталинградская Волга. И адская кофемолка,

у меня в голове, и вряд ли сумею долго.

Там живые и теплые. Люди, как будто зернышки.

В волосах моих пепел вознесшейся Хиросимы,

на руках карта сотен дорог. Их не мне осилить,

а идущие ныне — не люди, но боль и символ.

Говорят, что война — это страшно и некрасиво.

Говорить по-другому никто не имеет права.

Но в руках моих знамя, оно не зовет куда-то.

Оно реет о том, что, форсировав Стикс, солдаты,

Не горюют о доме, не правы, не виноваты,

Не нуждаются ни в искуплении, ни в расплате.

Не горюют о доме, но вечно идут домой.

Остальное уже нам своими нести плечами,

Эта боль не погаснет: мартеновскими печами,

Вечным пламенем или кладбищенскими свечами,

Будет поводом для почитания и печали.

Так неси это бремя, смотри, как оно прекрасно.

Но в руках моих знамя, и знамя не знает боли.

Я несу его, через забывшее мины поле.

Я несу его — мой поцелуй не живущих боле.

Я смотрю в небеса — надо мною несется Боинг.

Где-то в этот момент выбегают на поле боя,

Но, идя на противника, все же идут

Домой.