Если б только не время, которое наступает: золотящийся свет, просыпающаяся память, беспокойные шорохи в тонких сырых ветвях, и не вязкий кошмар, поднимающий нас средь ночи, незнакомая строчка последнего из пророчеств и не платье твоё в фиалках и соловьях, если б только не сумрак… Но башня тиха, как прежде; что ж мне чудится кровь на старой моей одежде, что ж так хочется в двери выскользнуть и пропасть? Мы стоим у окна неподвижно и смотрим в осень, и туман еле слышно шепчет, поёт и просит, и ложится к порогу неведомая тропа.
Ты всё шила и шила, ни разу не укололась, вышивала цветок, золотой вышивала колос, а вчера отчего-то охнула, обронив на холодные плиты единственную иголку — и сломалась она у ног моих, да и только, но застыла, окончив путь свой бесславно, нить.
Я хранил у безмолвного сердца холодный ключик: ни к воротам витым, ни к одной из дверей скрипучих, сколько помню себя, он вовсе не подходил. А сегодняшним утром, пока ты ещё дремала, он позвал меня к старой дверце, что ждёт устало, повернулся в замке, но кажется, что в груди.
Я подам тебе руку, ступая в густой подлесок, прочь от башни, что скоро скроет туман завесой, от ступеней и стен привычных и влажных прочь. Так и будем брести по пояс в реке молочной, королевна без дома и брат её полуночник, незнакомые травы босою ступнёй толочь.