Видишь, дядюшка, лето упрямо идёт на спад, сны становятся тоньше, гитара не держит лад.
Бело-желтое яблоко помнит себя цветком… Хочешь чаю с вареньем? А ёжику — молоко.
Говорить будем молча и впитывать волшебство, пусть примерит берёза сентябрь, как лисий хвост.
Август в лодку садится и в руки берёт весло. Станем частыми письмами, щедрыми на тепло.
Трудно осенью высветлить душу и не остыть. Мне б союзника, дядюшка. Можно им будешь ты?
Как бы бури ни зрели, но черствым тебе не стать. Как мне стало понятно, что сила твоя чиста…
Луч стал ласков и шелков, возьми да в иголку вдень. Больно, дядюшка, горько, но верить хочу в людей.
Что мне делать прикажешь с наивным моим нутром? Треть меня или больше сегодня уйдёт в перо,
видно где-то в неправильном сердце осталась брешь. Только как мне молчать, если лес по-сентябрьски свеж?
Ты же сам понимаешь, и память твоя остра,
у племянницы неисправимо горячий нрав.
Я не знаю, как мне научиться растить броню, мне в ладони расплавленной болью, а я — звеню.
Я, вбирая святое с израненного листа,
до последнего верю: они не распнут Христа.
Вот сейчас у кого-то проснётся, взойдт душа… Но опять неуклонно вращается жизни шар.
Только воин во мне, закалённый в снегах потерь, улыбнется глазами: не бойся, но только верь.
Ростом он не высок, духом хрупок и даже хил: раздражается, поздно ложится, строчит стихи…
Трудно осенью быть нерушимым и не остыть. Мне б союзника, дядюшка. Можно им станешь ты?
Ты мне сам говорил, если много огня внутри, тьма густеет снаружи, хоть ложкой её бери.
Август в лодку садится, в руках у него весло.
Станем частыми письмами, щедрыми на тепло.