Россия и Украина вернули друг другу тела погибших бойцов. Российская сторона передала Киеву 64 тела, а украинская вернула 60 погибших военных ВС РФ.

С обеих сторон при обмене присутствовали представители Красного Креста. Кроме того, российских представителей сопровождал священнослужитель Русской православной церкви, который на месте провёл заупокойную литию по погибшим российским солдатам. После этого с согласия украинских представителей священный обряд провели и по погибшим бойцам ВСУ.

На этом обмене мертвыми сегодня присутствовала я, поэтому не выхожу сегодня в эфир. Помолилась вместе с батюшкой. Об остальном расскажу позже.
---
Сначала заехали рефрижераторы. Один пустой, другой с телами. Мимо мешков с песком, зубьев дракона, бетонных блоков, за которые можно юркнуть, если договоренности будут нарушены и начнется обстрел, и мимо елей мы дошли до места, откуда была видна табличка «Украина». Когда с той стороны в нашу пошли четыре человека, я спросила провожающего — «Это украинцы?». Подул ветер, долгим порывом понесло желтые листья, и в этом шорохе я услышала — «Наши».

А, ну наши, так наши. Я расслабилась.

Они подошли. Внимательно нас оглядели. После странной заминки протянули руки. Я пожала одну, другую.

— А вы что такие закутанные? — спросил один.

— Так заставили — недовольно буркнула я, сдавленная бронежилетом и каской.

— Журналист? — спросил тот же, посмотрев на мой блокнот и ручку.

— В данном случае, летописец.

Я пустилась в шутливое разъяснение — чем журналист отличается от летописца. На таких встречах по таким поводам надо шутить потому, что открытые рефрижераторы, наши молодые парни в защитных костюмах, достающие из них украинские тела, и украинские, достающие наши тела — всё это придавливает. И само место придавливает — кажется, что оно на краю, за которым все кончается, и где-то там, в плотном сером небе открываются двери, куда, в конце концов, и въедут рефрижераторы — и те, и другие. Одни двери для всех.

Все живые без оружия. Всё — на доверии. На доверии даже не к жизни, а к смерти — ее нельзя обмануть.

И все-таки белые рефрижераторы казались сейчас, по крайней мере, мне — главным акцентом во всей этой сцене, за которой ничего уже нет. Ни стремительной Москвы, из которой я приехала, ни самой войны. Есть только этот отшиб мира, по которому ветер, то утихнув, то опять сорвавшись в порыв, с тяжелым шорохом гоняет сухие листья. Каким-то образом тихие мертвые, закрытые пакетами, влияли. И если на них кто-то смотрел сверху, то мне казалось, они сейчас оттуда виднеются четче, главнее живых.

На столике разложили списки. Туда же батюшка с нашей стороны поставил кадило, и оно дымило, так что у места был запах. Со стороны украинцев священника не было, и наш собирался служить литию и по украинским погибшим.

Для того, чтобы этот обмен состоялся, какие-то люди потратили много сил и времени. Непросто двум воюющим сторонам договориться, когда и я жду появления представителей украинской стороны с тяжестью, и не знаю, как буду себя вести — сдержанно? Скованно? Буду волноваться? Не смогу не показать своей уже отстраненности от них после всего?

— А когда придут украинские представители? — спросила я, сопровождающего.

— А вот же они, — он кивнул на мужчин, с которыми я здоровалась, и которым шутливо рассказывала какими талантами должен обладать летописец.

Когда я спрашивала его — «Это украинцы?» — в ветре и в шорохе листьев, ему послышался другой вопрос — «Это украинское?», и он ответил — «Наше». Территория, на которой мы стоим — наша. А мне послышалось — «Наши». Но, с другой стороны, я была рада, что это недоразумение, эти листья и этот ветер сделали момент знакомства естественным.

Мы обменялись с представителями украинской стороны взглядами.

— Вы как будто хотите меня о чем-то спросить? — сказал один.

Да, хочу. Я хочу спросить — «Почему?». И зачем. Зачем нужны были все эти смерти? Зачем погибли люди, ждущие сейчас в открытых рефрижераторах? Зачем нужно было отворачиваться от нас, предавать нас, когда мы не просто говорим на одном языке, а когда я не могу отличить вас от наших. Зачем? Но я же знала, что одно неверное слово может сорвать весь процесс, на который работало так много людей. А на кону — мертвые. Их возможность уехать к семье и в последний раз попасть в родные руки.

— Хочу, — ответила я. — Но мы не в том месте, и не в то время.

Батюшка, прихватив кадило, ушел отпевать. Я ушла с ним. Когда все закончилось, мы попрощались с украинской стороной, я пожелала всем нам мира.