Встали на трассе — дед малину продавал. Сидел со своими кульками и банками под пыльным орехом. Трасса шумит, машины проносятся. На домах по обеим сторонам — большие белые звезды. И дальше много таких домов. Из одного вышла женщина с собачкой на руках.
— Да я вам ящик принесу, чтобы малина не помялась, — сказала она.
Пока она ходила за ящиком, я успела подумать, что, наверное, жена деда. Женщина вернулась с собачкой и ящиком. Собака лизнула ее в нос.
— Сыночка ты моя, — отозвалась женщина.
«Интересно, сын ее не ревнует к собачке? У нее, наверное, и внуки уже подростки» — подумала я, еще отмечая, что у хозяйки и собачки почти одинаковые глаза — больше, навыкате, жалобные какие-то.
— А сына у меня нет, — сказала женщина, посмотрев мне в глаза. — Погиб в четырнадцатом, он у Гиви воевал. И мужа нет, он за сыном пошел и тоже погиб.
— А внуки? — осторожно спросила я, заглянув в ее обветшалый двор, засаженный розами. В нем не было детских игрушек.
— И внуков нет, — ответила она. — Я совсем одна, — она заплакала. — И плакала, плакала, плакала одна в доме все эти годы каждый день, а потом мне собачку подарили. Да, сыночка? — она поцеловала собачку в нос.
Шумела трасса. Дед, продавший мне всю малину, продолжал сидеть под деревом, слушая разговор. Дело было в Иловайске.
— У нас же как? — продолжила она. — В 14-м году зашли нацики, они сели в школе на этой стороне. Так же, дед? А пацаны наши с улицы все сразу на ту сторону ушли, в ополчение. Видите сколько звёзд на домах, это погибшим героям ДНР выдавали. Соседка моя, — она показала на пустой соседний дом без звезд, — ходила к нацикам в школу, и они к ней ходили, а от нее ко мне пришли — «Нам сказали, твой сын ушел воевать». За волосы меня хватали, тянули, — она целует собачку. — Мужу по ребрам надавали. Он, когда они ушли, сказал, пойду воевать, и хоть одну падлу, но пристрелю. А я плакала, плакала. А шо сделаешь? Да, мусенька? Да, маленький?
— А где сейчас соседи? — спросила я.
— А уехали они, на Украину. И двух сыновей своих туда отправили. Она всех нас сдала, а, уезжая, сказала — «Как же я вас всех ненавижу!». Но пенсию ДНР получает. Может, она и права была, что свою шкуру и своих сыновей спасала. И сыновья ее живы. Но мой сын бы не побежал. И я бы не побежала. И она уже в свой дом не вернется, не сможет нам в глаза смотреть. Потому что вон пацан погиб, вон погиб, — она кивала на звезды, — и мой погиб…
А вы не знаете, что это ночью опять так стреляли? Наступают они? А я не побегу. Я ляжу в кустах и стрелять буду. Пусть мне ружье дадут. А не дадут, у меня вилы есть. Тут у многих женщин вилы есть.

Она спустила собачку с рук и пошла во двор. Собачка побежала за ней.
— Вы ее только на трассу не выпускайте, — окликнула женщину я, внезапно испугавшись мысли, что собачка может погибнуть под колесами, и эта женщина, Евгения, снова останется одна.
— Сама этого боюсь, — остановилась она. — А вы, ребята, пожалуйста, работайте, наводите порядок.

Мы вышли из-под пыльного ореха. Малины мне больше не хотелось. Дед сложил свой стульчик и тоже засобирался, жалуясь на то, что намечается дождь, и пенсия — минимальная. Эта женщина формально — не вдова и не мать погибших солдат. В 14-м все было по-другому. Есть над чем работать. Возвращаясь в машину, я подумала, что победу, обязательную победу нам принесут вот тихие праведницы с жалобными глазами, одиноко доживающие в домах со звездами.