Некоторое время он был центром внимания в камере. На прогулках зеки показывали на него глазами; старые менты хлопали по плечу и говорили: «Этот вот!» — «и не подумаешь!» — отзывались молодые. А он молчал. Молчал, когда дергали на допросы, молчал вечерами, когда блатата приставала с приколами, молчал на прогулках и во время кормёжки; молчал, когда били, молчал, когда все смеялись обкуренные дурью; молчал ночью, молчал днем, сидел у окна и кормил крошками сквозь решетку воробьев, которые шли к нему чуть ли не в руки; если выглядывало солнце и освещало его открытое лицо, оно озарялось каким-то внутренним светом, и видно становилось, какой он еще молодой, совсем мальчишка, наверное, едва тридцать исполнилось; но иногда — то ли свет так падал, то ли еще почему — глаза его темнели и светились такой всепожирающей ненавистью, что делалось не по себе. Странный, в общем, и загадочный был человек
Заговорил после суда. Вошел в камеру за вещами, просветлённый и опустошенный. Вошёл легко, словно только что неприятный груз сбросил. Попросил с порога пить и чего-нибудь поесть. Конвойный за спиной хлопнул
ладонью по ладони, показывая кирпичную кладку: «стенка». По камере вмиг пробежал холодок, и парня сразу окружили, подошли даже блатные, кто еще вчера издевался над ним и бил — и те зауважали. Нанесли колбасы, сала, сгондобили чифирь. Парень поел, попил и заговорил вдруг…
***
Нас было тринадцать. Я шёл во второй тройке. Сперва вели подвалами, потом поднялись на поверхность. Кто-то спросил: «Куда вы нас?..» Конвоиры молчали.
Наша медсестра Ксюша сказала: «Нас просто выводят из-под обстрела». Конечно, Ксюша права. Нас выведут и все. Как можно без суда и следствия? Ведь с нами двое депутатов…
Когда вышли из подземелья, увидал редкую, словно разбавленную желтизну клёнов; полуоблетевшие, они поразили меня своей беззащитностью, — наверное, отвык от тихих осенних красок за время сидения в холодном темном здании, да под обстрелом…
Между серыми дома синело небо, ясное, бездонное, и странно было видеть на земле чёрные лужи запёкшейся крови, по которым нас вели, — кровь как гудрон, липла к подошвам. Направо и налево от нашей колонны лежали трупы нападавших, молодые, а то и совсем безусые ребята, омоновцы и солдаты, — их лица заносило опавшей листвой. Листья прилипали к свежим ранам, словно жёлтые пластыри … Кто погнал на смерть этих ребят? Зачем? Во имя чего? Я повёл взглядом по рядам с замиранием сердца: нет ли случаем, брата? Сопляк, польстился шальными деньгами — после армии записался в ОМОН. Недавно, когда начались эти кровавые события, я спросил его: «Что, и по людям будешь стрелять?» — «Прикажут — буду!"—жестко ответил брат. Я усмехнулся: тоже мне вояка! Знал, что все это его вечная бравада. Всегда хотел казаться суперменом, на самом-то деле он у нас не такой… Слава Богу, среди убитых его не было.
I
Вели задворками. По обе стороны плотными цепями стояли люди в бронежилетах. „У-у, суки! — кричали они. — Быдло! Люмпены! Дешевой жизни захотели!..“ Ударили одного из депутатов. Тот взвился: „Я — неприкосновенный!..“ Тогда его и еще одного депутата, который размахивал красной корочкой, выдернули из колонны и повели к машинам.
— Куда вы нас?.. — встрепенулась Ксюша. — Послушайте! Мы граждане одной страны, одной крови, и все хотим, чтобы стало лучше, — почему вы нас бьете?
— По кочану! — хохотнули из оцепления. Тут упал один из наших, совсем уже старик, и омоновец стал бить его и по голове, приговаривая: — По кочану! По кочану!
— Изверг! Садист! — закричала Ксюша, и её тотчас выхватили из колонны.
Когда под гогот солдатни её рыжеватая голова, как кленовый листок, среди их массы, несколько человек, из тех, что были ближе, дёрнулись было отбить Ксюшу, но их загнали в колонну прикладами.
Многие из нас тряслись от страха, и всё-таки я не жалел, что ввязался в это гиблое дело неделю назад. Мама в тот день — видно, сердце ей подсказало, что ухожу не на рыбалку, — стала передо мной на колени, обхватила руками ноги… Но я ушёл.
Нас подвели к стадиону. Ближайшие крыши, словно вороньём, были облеплены чёрными фигурками людей. Они глазели, переговаривались, показывали пальцами, иногда свистели. Для них это было что-то вроде цирка.
Впереди меня шли трое ребят в чёрной форме и хромовых сапогах, — они держались друг друга, словно скованные одной цепью. Пели слаженно и громко: „Врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает…“ У одного из них, заметил, из рукава виднелась наборная рукоятка ножа, — плохо обыскали. Проходя мимо контейнера с мусором, он выхватил кусок старой полуразбитой, отломал боковины — и поднял над головой крест. Омоновцы попытались было отнять, но товарищи его заслонили. Так их и поставили первыми к бетонному забору стадиона, лицом к стене, на возвышенное место, словно понаблюдать: ну, что же будет делать дальше этот парень с ножом и крестом, и вся эта троица? Они повернулись и закричали зевакам, что расселись по крышам:
— Россия, проснись! Мы русские, с нами Бог!
С крыш полетели крики, свист, улюлюканье. Там как будто собрались бандерлоги… Было ощущение, что находишься на съемках какого-то сюрреалистического фильма, где все перемешалось: бред, сон, кошмар, и только от реальности не осталось, кажется, ничего.
Залп из автоматов заглушил крики. Наступила звенящая тишина. Похоже, такого не ожидал никто. В следующее мгновение публика на крышах ахнула. Кто-то из наших свалился в обморок Один из расстрелянных, тот, что был с ножом и крестом, долго бился, и мы все заворожено смотрели на его корчи; он силился подняться, судорожно вынимал, вынимал из рукава нож — что ж он тянул с этим раньше? — и никак не мог его вынуть; искал ногой опору, но она не находилась. Кто-то длиннорукий, из омоновцев, подбежал и, выхватив крест, хрястнул его о бетонный столб так, что все разлетелось на куски, другой разрядил в раненого пистолет; стрелял долго, несколько раз, согнувшись, будто всматриваясь в лежащего: жив ли? — пока несчастный не перестал двигаться.
— Живучий, коз-зел! — сказал убийца, поигрывая блестящим ножом с красивой наборной рукояткой, и, прежде чем спрятать пистолет в кобуру, лихо дунул в ствол, откуда пыхнул дымок Взгляды наши встретились. Это был мой младший брат Вадик.
Тот самый Вадик, которого я вместе с мамой учил ходи тот самый Вадик, который в детстве панически боялся п а»! ков, а я приучал не бояться и заставлял его отрывать у них лапки, я мастерил ему рогатки, заступался за него в школе — за моего братишку Вадика, который однажды пожалел корову: ее отвели на убой, и он не стал есть мясо…
Он растерялся. Но быстро взял себя в руки.
— Этого я забираю! — выдернул меня из шеренги.
— А почему такие привилегии? — с вызовом сказал я; мне не было страшно, я его ненавидел; жить после всего мне казалось невозможным.
Брат подошел вплотную и полушепотом сказал:
— Не дури, Борис! Тут тебе не бирюльки…
Руки его были забрызганы, и это была не краска; перехватив мой взгляд, он стал оттирать их о бриджи — и никак не мог оттереть эту кровь! Кровь того самого парня с ножом и крестом, которого он, мой брат, только что убил.
Я размахнулся и ударил его по лицу: — Стреляй и в меня!
Ко мне подскочили омоновцы и стали бить прикладами. Вадик хватал их за руки и кричал:
— Не надо! Не надо, пацаны!..
Но те продолжали дубасить, входя в раж. Тогда Вадик сказал:
— Не убивайте, это мой брат.
Омоновцы остолбенели. Брат заплакал.
— Ради с нашей тобой матери, — пойдем, Борь!
— Не смей её поминать, Иуда! Делай скорее своё дело!
Кто-то из его товарищей, длиннорукий, с рысьими глазами, схватил меня за шиворот и поволок через двор, мимо переполненных контейнеров с мусором, в которых рвали что-то, ничего не боясь, шакалообразные облезлые пятнистые собаки. Позади нас опять грянул залп.
Возле камуфлированной громоздкой машины он остановился и приказал: «Беги отсюда!»
Я хлопнул по согнутой руке. Зрачки его еще более сузились и стали похожи на шильца. Одним ударом он сбил меня с ног.
… Когда открыл глаза, я увидел в небе серебристое свечение, а в нём… Его невозможно было ни с кем спутать. Он шествовал в колючем венце, в пурпурном одеянии. В руках нёс крест и меч. Он шёл с востока, где небо озарялось перламутровым светом: и за Ним горело, разгоралось перламутровое, с розовым нежным разливом, сияние. «Не мир принес Я, но — меч!» А в другой стороне неба полыхало кровавое зарево, и в нём проступало огненное магическое число … Я в смятении отвернулся. Господи! Что же Ты смотришь?.. Покарай!
Омоновец ударил пинком: «Вставай, ублюдок!»
Прости мне, Боже, мою ненависть…
В автобусе, в который меня впихнули, ехали мрачные, в драных мундирах, избитые менты. Это были наши менты, кое-кого из них я знал в лицо. Они прятали от меня глаза, а я — от них. Вместе с двумя ментами меня выбросили на Красной Пресне, у гастронома. У дверей мальчишка, розовощёкий, лет восьми, играл на гармошке и жалостливо пел тюремную песню: «Но я еще вернусь, мама!..» Подавали ему скупо.
Народ шарахался от меня, а я презирал, нет, я ненавидел этих жалких обывателей, этих жвачных, что покорно стояли в очередях и с одинаковым равнодушием прислушивались и к выстрелам, и к пению мальца у дверей, — я расталкивал их, как пингвинов, и плевал сукровицей им на ноги…
Сообразив, что нахожусь возле станции «Баррикадная», направился к другу. И он отшатнулся в первое мгновение. А потом долго стоял в дверях, как бы размышляя: пускать или не пускать? Наконец пустил. И сообщил новости: неподалёку убили священника, совсем еще молоденького, который приехал из Киева и вышел против солдат с иконой, — его
расстреляли из БТРа, потом тело намотали на гусеницы. Вот оно как!.. Я тоже рассказал: подвал, стадион, расстрел, нож и крест… О встрече с братом и о явлении небесном умолчал.
Друг перебил: похоже, вновь сбывается пророчество: «Предаст же брат брата на смерть, и отец — сына…» Я чуть не вскрикнул. Стараясь отвлечь себя от мрачных мыслей, позвонил
домой. Мама заплакала в трубку едва заслышав мой голос спросила: не видал ли Вадика? Нет! — отозвался я и сказал, что приду вечером.
Поздно вечером, прикрывая синяки, вернулся домой. Родители встретили меня молчанием.
Отец, кажется, поседел ещё больше. Брата дома не было. «На службе. Звонил — срочные дела…» — сказала мать с благоговением: мне уже три месяца не выдавали зарплату, и жили мы последние полгода на жалование брата. На кухне ожидала большая кастрюля наваристого борща, но я не притронулся к ней.
Брат пришел уже ночью. Взмокший, усталый. Принес в сумке несколько кусков истекающего соком мяса: от него еще, кажется, шел пар…
Остальное помнится как в замедленном кино: вот мать как всегда хлопочет: «Вадик с работы!..» — а брат долго моет руки с мылом, однако под ногтями все равно остаются синие полукружья; мы переглядываемся и молчим; внутри у меня — как в пустой бочке из-под бензина… И после ужина, к которому я почти не притронулся, — брат сидит на кухне напротив меня и ножом выковыривает из-под ногтей. Я угадываю нож Тот самый, с наборной ручкой. А брат его и не прячет. Он его де-мон-стри-ру-ет! Молчим. Что говорить…
Брат засыпает прямо в кресле. Нож выскальзывает у него из ладони. Я встаю. Подхожу. Поднимаю. Вадик по-звериному вздрагивает, открывает глаза. В них — испуг, как когда-то в детстве, когда он боялся пауков…
— Ты чего… брат?
Рассказчик умолк. Глаза его были как угли. Вздохнул и добавил:
— Ну, а дальше вы знаете…
В дверях загремели ключи. Вошли надзиратели. Он собрался. Был совершенно спокоен. Только бледный. На прощанье сказал:
— Больше всего боялся помилования. Жить-то мне теперь грех.
Зеков что-то приподняло с нар, они стоя попрощались с ним. Когда закрылась дверь, заговорили:
— Загубил свою душу!..
— Смерть — есть высшая свобода…
— Все там будем, — сказал кто-то из урок, сдавая карты. — А насчет Христа — загнул парень. Я тогда на крыше сидел, — не видал такого…
За решетчатым окном вдруг громыхнуло. Камера осветилась призрачным светом. Все переглянулись. Что это? Выстрелы или гроза январская?
А в камере смертников в эту ночь было тихо.