Все вопросы в ту пору звучали «уа».
Кто хотел меня видеть в таком амплуа?
По-пластунски прополз я сквозь маточный мрак —
перед этим был кровосмесительный брак.
Был гамет разнородных козлиный кульбит.
Может, лайнер в ту ночь был хлопушкой подбит
или егерь медведицу трахнул в тайге —
но в итоге я сброшен был бабе-яге.

И пошла моя жизнь, как плохой водевиль:
кто-то рядом осваивал автомобиль,
кто-то пел для высокопоставленных лиц,
выпивая за сутки по десять яиц.
Надо мной распростёрся бескрайний кафтан —
ни еда саранче, ни забава котам:
бабка — бог; ты лишь бегай на цырлах за ней,
одевайся теплее да ешь посытней.

Перекрёстком южнее вязала жилет
уникальная дама почти тех же лет.
У неё в секретере хранился кулон
за победу на конкурсе звучных имён.
Сумасшедшая, право, но гаерский шарм
всех солдат подкупал — сотрясался плацдарм;
с той поры, как ей руку пожал Шаумян,
даже мусор не шла выносить без румян.

От кровати моей до небес не найдёшь
в наше время подобных музейных вахтёрш.
Мастерила шкатулки, лепила горшки,
когда рак прочищал ей клешнями кишки.
Были слёзы, и страшное было лицо,
но ни капли брюзжанья о нравах юнцов…
А потом помогал коренастый француз
хоронить Даздраперму Эрастовну Туз.

Неспроста мои предки, удачу ловя,
как сказал бы Жванецкий, смешали кровя.
Кто крещён на осьмушку, обрезан на треть —
чьей же гордостью им суждено умереть?
Не волнуйся, отец, я не сдам на права.
Жив Курилка, и баба Клоанца жива.
Тет-а-тет остаюсь я с бессмертной ягой —
и не то, чтобы жид, и не то, чтобы гой.