Когда Лиза была маленькая, от них с мамой ушел папа. Ну, то есть от Лизы — папа, а от мамы — муж.

Мама ночами плакала навзрыд на кухне. Лиза слышала и тоже плакала. Она очень жалела маму. И скучала по папе. Но стеснялась этого, потому что
папа был предатель.

Нашел новую жену, чтобу любить и новую Лизу. Ее звали по-другому, но это не важно. Важно, что теперь ее он целовал перед сном.

Лиза испывала странные чувства, когда слушала, как рыдает мама, подвывая, как раненый зверь. Она не прощала папе этих ее слез, но и не хотела, чтобы он вернулся. Но она хотела, чтобы он там, в новой семье, не прижился. Чтобы та новая жена и дочка прогнали его, как однажды они на даче прогнали сторожа, который получал зарплату за то, что сторожил, а сам аккуратно подворовывал у своих.

Вот Лиза хотела, чтобы он остался один, «неприкаянный», как говорила мама.

Очень важно быть прикаянным. Прикаянный — это как бы прикованный.

Важно кого-то любить, показывать ему свои рисунки, прически и дневник.

Не интересно рисовать, если никто не увидит.
Не интересно покорять мир, если никто не похвалит.

Они с мамой друг у друга будут, а он у них — нет. И они у него — нет.

Лиза не хотела победить.
Она хотела, чтобы он проиграл.

Лиза пыталась обнимать рыдающую маму, выбегала из спальни в пижамке со слониками, с распахнутыми ладошками, но мама отталкивала ее, разнимала ее руки и умоляла:

— Ну спи уже, ну я прошу тебя…

И в этой просьбе было столько смертельной усталости, что даже маленькой Лизе было очевидно, что мама не шутит.

Лиза поняла, что мама терпит весь день и не плачет. А потом, ночью, когда «Лиза спит», выпускает слезы на волю.

Однажды к маме пришла ее мама. Лизина бабушка. Они не были близки и редко виделись. Лиза не очень любила бабушку, она даже когда играла с ней, придумывала «полезные» игры: например, наперегонки полоть грядки.
Лиза была рада, что бабушка редко забирает ее к себе.

Бабушка была с мамой холодна и даже груба, сказала ей строго:

— Что ты убиваешься? Тебе есть ради кого жить. Есть кого любить. Вот и вытри сопли. Живи ради дочери.

А мама ответила:

— Дочь это дочь. А Он — это Он!

Для непосвященного человека фраза звучит глупо, но в контексте ситуации, и, главное, тона, которым она была сказана, фраза звучала устрашающе.

Лиза смертельно обиделась на маму. Она прочла между строк что-то вроде: да зачем мне эта девчонка, если жизнь без него не имеет смысла.

Есть такой глагол: «нивелировать».
Он означает «обнулять», «преуменьшать».
Делать вид, что важное — не важно.

Вот Лиза думала, что она очень важна для мамы, а эта фраза все нивелировала. Оказывается, Лиза ничего не значит для мамы, и ради нее даже жить не хочется.

Между Лизой и мамой в тот день поселился холод и отчужденность.
Лиза замкнулась в себе, могла часами лежать на кровати и рассматривать свою пижамку в слониках.

Мама списала это на то, что Лиза тоже переживает уход отца. Но чем-то помочь дочери она не могла: своих внутренних ресурсов едва хватало на то, чтобы продышать боль.

Мама с трудом проживала календарные дни, ненавидела утра, переваливалась из четвергов в пятницы, а выходные, когда не надо было вставать, лежала на диване, отвернувшись к стене.

А Лиза переживала травму отчуждения. Даже не от папы, а от мамы. То, что она не нужна папе, не так сильно покалечило ее самооценку, как-то, что она теперь не нужна маме.

Дочь это дочь. А Он это Он.

Ситуацию усугубляло то, что «он» — не был родным отцом Лизы. Он был отчимом, который воспитывал ее с грудничкового возраста.

То есть чужой дядя, даже не отец ее ребенка, был маме важнее, чем она, родная дочь. Для Лизы это был сильно травмирующий опыт.

Прошли годы. Два десятилетия. Даже больше. Мельница жизни давно перемолола те переживания, примирила маму и дочку. Лиза давно выучилась на доктора, вышла замуж, родила двойняшек.

Когда пациенты приходили к Лизе на прием, она говорила:
— Раздевайтесь, — и кивала на ширму.

И люди раздевались, но пока ждали ее, все равно стыдливо прикрывались одеждой.

Вот так и Лиза. Они давно научились с мамой жить мирно, болтали обо все, мама была отличной бабушкой ее дочерям, но та тема была намертво заколочена внутри, и Лиза никогда не обнажала перед мамой душу полностью.

Отношения с мужем у Лизы в последние месяцы ощутимо испортились. Надо было что-то делать, но не было сил: на работе проверка за проверкой, дети из ангины в грипп и обратно…

Однажды Лиза, уложив детей, вышла на кухню и обнаружила мужа, который стоял спиной к ней и курил в форточку.
Он давно бросил курение, еще до рождения дочерей, и это был длинный и мучительный путь, который он прошел лишь благодаря Лизиной поддержке.

Лиза расстроилась и залюбовалась одновременно. Ему очень шло курение, добавляло брутальности. Но обнулить семилетний стаж «некурения» — это не просто слабость, это глупость.

Рядом с мужем стоял старый чемодан.

— На дачу собрался? — спросила Лиза.
— Не на дачу, — затянулся муж.
— А куда?
— Ухожу.
— Куда уходишь?
— Ухожу.
— Куда?
— Куда — не важно, важно — от кого. От тебя.

Лиза вдруг все поняла.

Однажды в юности она сломала ногу на катке. Неудачно упала и сначала почувствовала какой-то внутренний треск, а потом ее до макушки затопила боль.

Сейчас было то же самое.

Сначала она почувствовала глухой треск — это ее сердце треснуло напополам как овсяное печенье. А потом ее по макушечку затопила боль.

— Мне важно — куда. Может, оттуда еще можно вернуть? — твердым шепотом произнесла она. Голос куда-то пропал.

-Нет. Я честно пытался себя вернуть тебе почти год. Но не получится. Я тебе не нужен. Ты исправишься на неделю, а потом опять. Потому что тебе кроме работы ничего не нужно. Я все решил. Буду помогать, конечно, тебе и девочкам.

— У нее есть дети?

— Не важно.

— Важно. Я же все равно узнаю.

— Двое.

— Ясно.

Лиза подошла к окну, забрала у бывшего мужа недокуренную сигарету, глубоко затянулась, глядя в ночное окно. Он нашел себе новую Лизу и новых детей. Наверное, новая лиза не такая холодная, а дети — не такие болезненные.

Он взял чемодан, громко вздохнул и вышел. Хлопнула входная дверь.

Через минуту в кухню вошла мама. Лиза курила вторую сигарету.

— Девочки не проснулись, все нормально.

— Он ушел, мам.

— Я слышала.

— Я, наверное, умру, мам. Я не умею без него.

— Не умрешь, — мама села на табуретку, вытянутая как струна. — Не умрешь.

— Откуда ты знаешь?

— Я же не умерла.

— Я не ты.

— Никто не я. И никто не ты. Но люди не умирают от предательств. Они умирают от слабости. А ты не слабая. Ты умная. Будешь жить ради детей.

— Но дети это дети. А он — это он.

— Да. Это разное. Но жизнь никто не отменял. Каши. Школы. Совещания. Пациентов. Молочные зубы. Колготки. Платья. Это спрятанные на виду спасательные круги. Они спасут.

— А он?

— А он нет. Его нет.

— А потом…

— А потом девочки вырастут и родят тебе новых девочек. Или мальчиков. Всегда есть кого любить.

— Я если я его люблю? И больше никого не смогу полюбить…

— Помнишь, у нас на даче был щенок, которого мы так и не смогли приучить не гадить в доме? На это ушло целое лето, но нет… После него я больше не хочу заводить собак.

— Фу, мама… Причем здесь… Я говорю о любви.

— Да люби на здоровье, — мама сидела, будто аршин проглотила, и смотрела в стол. — Любовь растет на чернозёме хороших поступков. И засыхает, если почва не удобряется. Он сделал тебе больно. И еще сделает. Много раз. Безответная любовь живет, если можно домыслить героизм объекта любви. А если вот он, нашел себе новую семью, не приходит к родным детям, а чужих возит на море, тебе грубит и не выполняет обещаний — то любовь зачахнет быстро.

— Ты о себе сейчас говоришь? Или обо мне?

— Я говорю о жизни…

Лиза слушала свое сердце. Оно окончательно раскрошилось. Еще бы! Овсяное печенье!

Лиза посмотрела на маму. Заметила, как сильно она сдала за последние годы. Пока Лиза на работе, на ней быт и внучки. И она тянет, не ропщет, любит.
Но и платит за эту любовь свою цену.

И Лиза прямо в тот момент простила ей все. Тот день, тот разговор, ту пижамку в слониках.

Она поняла маму. Не как дочь, а как женщина.

Мама была просто живая, раненая, преданная женщина с раскрошеным овсяным печеньем вместо сердца.

Но будучи маленьким ребенком этого совершенно невозможно понять. Потому что слоники на пижаме отчаянно партизанят и не дают ответов.

Ответы подсказывает с первой парты сама жизнь. Не разжимая губ, она шепчет в твою пульсирующую болью душу: «Живи. Люби. Он — это он. А дети — это дети!..»

И когда ты доверчиво поднимаешь заплаканное лицо к солнечному свету кухонного ночника, жизнь страстно добавляет свою коронную шпаргалку:
«А ГЛАВНОЕ: ТЫ ЭТО ТЫ!»