Грохот и лязг, скрежет и свист постепенно утихли, оформились в монотонный, повторяющийся хрип, похожий то ли на движение пилы, то ли на поступательный ход пневматического насоса. Отныне этот хрип будет сопровождать меня всегда и везде — в Азии, Африке или в Америке — став одним из тех неизвлекаемых осколков, которые человек носит в памяти, стараясь не прикасаться к ним, пока они сами о себе не напомнят.
Снова август, и я снова открываю глаза, чтобы увидеть перед собой полупрозрачную гофрированную трубку, торчащую из-под простыни на соседней койке. Туман растает, я смогу различить фигуру девочки, её запрокинутую голову, горло, в которое трубка впилась, словно белая змея. Девочка мучительно дышит. При каждом вдохе раздается терзающий меня нечеловеческий хрип. Именно его я так долго принимал то за рёв автомобильного мотора, то за шум приближающегося поезда. Но именно он вернул меня к жизни.
Сегодня 7-е августа, второй день моего рождения. Я вышел из комы и угадываю в склонившемся надо мной пятне небритое лицо врача. Пятно разговаривает с другим пятном. Из тихого, с легким кавказским акцентом, бормотания в памяти останется только:
— Не куришь? Хорошо. Сердце молодое. Курил бы — не успели бы.
Вот и всё. Есть еще выцветшие обрывки фотографий, осыпавшаяся пленка ни на что не годной кассеты. Есть изнемогающий от жары Моздок, где мы дожидаемся отправки на Ханкалу, где я обливаюсь потом в телефонной будке, вызванивая редакцию. Есть заходящее над блок-постами солнце, провожаемое тягучей казачьей песней, что вдруг польется сразу из нескольких смежных с нашей гостиницей дворов. Есть груженая под завязку «Корова», сосредоточенные лица солдат и офицеров, черные глазницы Грозного, надвигающиеся на тебя из сетки полей и автомобильных дорог…
.
…Есть другое брюхо вертушки, в которое втолкнут носилки неделю спустя. Возможно, сознание просто дорисовало то, чего нельзя было увидеть. Есть вытащивший нас из ямы Олег Мещерягин — вот он в палате владикавказского госпиталя односложно пересказывает, что происходило после и до. Как нас выворачивало кровью на берегу Сунжи, как в зубы мне вставили палку, чтобы не проглотил язык, как «батон» мчал нас в Ханкалу чуть ли не под огнем, потому что вечером случился обстрел. Нет второго из тех, кто спасал — Олега Мурашова (я больше ни разу не встречу его). Нет Юрия Ильенко — омоновского командира, которого спасти не удалось.
Есть еще автобусная оставновка перед больницей, куда я выйду босиком, в халате, ошалев от услышанного, не веря ничему, рассчитывая выбираться самостоятельно, теряя по пути сознание. Есть военный госпиталь в Екатеринбурге, где буду лежать в одной капельничной шеренге с угасающими стариками-ветеранами и откуда сбегу на третий день с синими от уколов руками.
Есть друзья, в один миг переставшие быть друзьями. Есть дрожащий телефонный голос из-за океана, обещающий бросить всё и прилететь. Есть целая россыпь совсем незначительных фрагментов, растворяющихся в том, что с определенного возраста начинают называть пошлым словом «биография».
Есть вечерний выпуск новостей 8-го августа 2000-го года, в который я не попаду по одной единственной причине. В 18−00 чья-то невидимая ладонь вновь перемешает все карты, чтобы забрать жизни тринадцати пассажиров столичного метро.
.
Каждый раз, выходя из-под земли на Пушкинской, я чувствую в себе и эти осколки.