Знала бы, где оно снова догонит, накроет, прихлопнет
так беспощадно, что буду писать на обрывке
мятой квитанции, чёркая, злясь, сатанея
от невозможности боль, возведённую в степень,
сделать доступной и для возведения в слово…

Если бы знала. Да знала, конечно же, если
шла, не колеблясь, навстречу судьбе и на встречу,
первую встречу, холодную встречу надела
шарф ярко-красный — укором понурому небу,
колкий, вцепившийся в шею, как жгут пуповины —
знаком надежды, не вызова, знаком надежды…

После, когда обуютилось всё и они не считали
встречи уже ни по пальцам, ни даже за праздник,
он ей признался, что шарфик кричащий заметил —
чтоб не соврать, но едва ли не метров за двести,
и улыбнулся, причём сам себе удивился —
будто к нему прикоснулся невидимый кто-то,
лёгкой ладонью к двойной непокорной макушке…

Жил на два дома: в одном — узаконены годы,
к дому второму прирос неприкаянным сердцем.
Что поменяешь? И где оторвать не жалея?
Жизнь есть попытка остаться живым, и всего лишь.
Спали, дыша в одинаково медленном ритме,
ночью пуржило, и утром не стало дороги,
и голова её руку давно тяжелила,
но он дышал осторожно в текучие пряди,
думая — спит, а она улыбалась прозрачно…

Если сложить поминутно, то года не выйдет,
если на жизнь разделить, то хватило б на счастье.
Он опоздал — только раз за всё время — на сутки
и не нашёл ни дороги, ни дома, ни света.

Мир иллюзорный с бытийным порою вступает
в хрупкую связь, замыкаясь в кольцо ненадолго.
Кто её выдумал — волосы, дерзость и шарфик?
Кто прикоснулся к его голове осторожно?
Кто здесь реален, а кто был придуман в короткий
час между чаем вечерним и сном без картинок?
Кто мне ответит? Кому я пишу эти письма,
гладя обрывки, как гладят ладони любимых?