Он был на вид какой-то… плюшевый, что ли. Пухленький такой, годков несколько за 60, в домашней полосатой пижаме и таких же штанах, с аккуратной бородкой, розовыми, из-за частой склеротической паутинки на них, щечками и мягким, жирным голоском, ласковыми близорукими глазами за толстыми стеклами очков.
Его в нашей шестиместной палате называли Профессором — как оказалось, он кандидат геолого-минералогических наук. Профессор, как и все мы здесь, лечился от атеросклероза сосудов нижних конечностей. Он лежал у окна, нашей громогласной компании, играющей в свободное от процедур время в «тыщу» и травящей анекдоты. Профессор вроде не чурался нас и иногда даже вставлял свои «пять копеек» в наши умные беседы про политику, в виде реплик или вопросов, но и почти всегда находился как бы в полосе отчуждения.
Профессор без конца говорил по мобильнику — то сам звонил, то ему звонили. И поскольку он говорил своим бархатным тенорком достаточно громко, то поневоле все, кто находился в это время в палате, становились невольными свидетелями этих разговоров. Он общался преимущественно с женой и своей дочерью и докладывал, что уже сделал и что делает в эту минуту.
— Да, Зая!.. Спал хорошо, жду вот капельницу… Котлеточку я уже съел. А что колбаска? Может пропасть? Ладно, Зая, съем. В обед что буду есть? Хм, пока не знаю… Что, лапшичку с курочкой? Ну ладно, ладно, Зая, неси…
Почти ничего больничного Профессор не ел — любящие жена и дочь (обе похожие, полные, с валкой походкой) то вместе, то по переменке приносили ему судки с домашним харчем. Общий холодильник в палате чуть не на половину был забит его продуктами — в кастрюльках, судочках, контейнерах, пакетиках. Его женщины обязательно проверяли, как он уничтожает приносимые ими передачи. И всегда ругали за то, что плохо ест. И Профессор все время что-то хлебал, жевал, грыз.
Мужики в палате смотрели на него как на… ну, пусть будет чудака, — снисходительно и даже с некоторой жалостью: «Вот народится же такое!». Хотя подозреваю, что таким подкаблучником Профессора сделали его же женщины. И похоже, его это нисколько не угнетало.
Однажды с ним случилось… ну, нечто. Я лежал через койку от Профессора, у выхода. И вдруг мое обоняние ощутило мерзкий запашок.
Тянуло от окна, под которым похрапывал дремлющий после очередного перекуса Профессор. Закрутили носами и остальные мужики. Окно в палату было приоткрыто, и я подумал, что вонь идет с улицы — может, ассенизаторская машина откачивает септик где-то поблизости от больницы.
Подошел к окну и тут же понял, источник амбре — вот он, Профессор.
Он и сам уже вынырнул из своей послеобеденной дремы и, сидя, какое-то время растерянно озирался по сторонам. Потом встал, вытащил из прикроватной тумбочки большой, набитый чем-то пакет, снял с изголовья кровати полотенце и поспешно похромал (в палате, кстати, все были хромые, а кто уже и безногий) к выходу из палаты, распространяя невообразимую вонь.
А то, что именно он был источником этого амбре, свидетельствовали его отвисшие сзади и промокшие штаны с большим темным пятном. Такое же пятно осталось на его постели.
— Обосрался наш профессор! — выдал свое резюме под общий хохот кто-то из сопалатников. — Обожрался и обосрался…
Но обсуждать эту околотуалетную тему было некогда: сдерживая дыхание, мы один за другим повыскакивали из палаты. И вскоре в ней, громко чертыхаясь, орудовала санитарка. В резиновых перчатках и с маской на лице он меняла постель Профессора.
В палату мы вернулись, только когда она была достаточно проветрена. Вскоре на свою койку, как ни в чем не бывало, вернулся и он сам, уже в других штанах. Зазвонил его мобильник, и Профессор — видимо, продолжая начатый вне палаты разговор, — бодро отчитался:
— Да, Зая, трусики (он так и сказал: «трусики»!) заменил, брюки тоже, постирался… Да, постель свежая… Да все у меня хорошо, Зая, не переживай! А? Нет, ничего не болит… Скоро обедать будем… Борщик? Ну, как хочешь, можешь принести…
Мужики в палате ошарашенно переглядывались: так Профессор жене уже доложил, что обделался? Вот они, высокие, доверительные отношения, которых нам, мужланам, явно было не понять…