Ночь — протест природы против язв цивилизации.

Она повернула ко мне лицо. Её большие глаза смотрели в упор на меня… Но мне казалось, будто она вовсе меня не замечает, будто её улыбка и взгляд скользят мимо, туда, где серое, серебристое течение; будто она слилась с призрачным шевелением листвы, с каплями, стекающими по влажным стволам, будто она ловит темный неслышный зов за деревьями, за целым миром, будто вот сейчас она встанет и пойдет сквозь туман, бесцельно и уверенно, туда, где ей слышится тёмный таинственный призыв жизни.
Никогда я не забуду это лицо, красивое и выразительное, как оно просияло лаской и нежностью, как оно расцвело в этой сверкающей тишине, — никогда не забуду, как её губы потянулись ко мне, глаза приблизились к моим, как близко они разглядывали меня, вопрошающе и серьёзно, и как потом эти большие мерцающие глаза медленно закрылись, словно сдавшись…

— Есть у вас какие-нибудь связи, друзья?
— Друзья? Ну, видите ли, когда внезапно оказываешься без денег, друзья скачут прочь, как блохи от мертвой собаки.
— Тогда вам будет трудно…

Кэт откинулась на спинку дивана. Мягкий свет, лившийся из-под столика,
освещал ее лицо.
- Равик, почему ночью все становится красочнее? Все кажется каким-то
легким, доступным, а недоступное заменяешь мечтой. Почему?
Он улыбнулся.
- Только мечта помогает нам примириться с действительностью.
Музыканты начали настраивать инструменты. Вспорхнули квинты и скрипичные пассажи.
- Вы не похожи на человека, опьяняющего себя мечтой, — сказала Кэт.
- Можно опьяняться и правдой. Это еще опаснее.

Человек никогда не может закалиться. Он может только ко многому привыкнуть.

-Да. — Она взглянула на него. — Один из двух всегда бросает другого. Ведь вопрос в том, кто кого опередит.

— Поверхностны только те, которые считают себя глубокомысленными.
— А вот я определённо поверхностна. Я не особенно разбираюсь в больших вопросах жизни. Мне нравится только прекрасное. Вот ты принёс сирень — и я уже счастлива.
— Это не поверхностность — это высшая философия.

Невидящими глазами я смотрел в небо, в это серое бесконечное небо сумасшедшего бога, который придумал жизнь и смерть, чтобы развлекаться.

— А тебе случалось когда-нибудь напиться, когда ты был вдвоем с женщиной?
— Частенько случалось, — ответил он, не пошевельнувшись.
— Ну и что же?
Он покосился на меня.
-Ты имеешь в виду, если натворил чего-нибудь при этом? Никогда не просить прощения, детка! Не разговаривать. Посылать цветы. Без письма. Только цветы. Они всё покрывают. Даже могилы.

Все люди одиноки. Всегда и никогда.

Не надо бояться быть смешным. Для этого требуется не только мужество, но и известная непринуждённость.

Вернуть ничего нельзя. Ничего нельзя исправить. Иначе все мы были бы святыми.

Любить — это когда хочешь с кем-то состариться.
«люблю тебя»… «Как она обращается с этим словом, — подумал Равик. -Совсем не думая, как с пустым сосудом. Наполняет его, чем придется, и затем называет любовью. Чем только не наполняли этот сосуд! Страхом одиночества, предвкушением другого «я», чрезмерным чувством собственного достоинства. Зыбкое отражение действительности в зеркале фантазии! Но кому удалось постичь самую суть?

— Ты должен меня любить, —
повторила она. — Иначе я пропала.
Пропала, подумал он. Как легко она
это говорит! Кто действительно
пропал, тот молчит.

Мы выгадываем дни… и теряем годы.

Триумфальная арка
Морозов улыбнулся.
— Равик, — проговорил он отеческим тоном, и на его лице внезапно отразились степи, дали, луга и вся мудрость мира. — Не говори глупостей. Она порядочная СТЕРВА.
— Как как? — переспросил Равик.
— Стерва. Не б…, а именно СТЕРВА. Был бы ты русским, понял бы.

Приятные воспоминания плохи, потому что это прошлое, неприятные хороши опять-таки потому, что это прошлое.

Ты можешь превратиться в архангела, шута, преступника — никто этого не заметит. Но вот у тебя оторвалась, скажем, пуговица — и это сразу заметит каждый. До чего же глупо устроено всё на свете!

— Когда ты опять
уйдешь? — спросил
он.
— Я не ухожу, Клерфэ.
Просто иногда
меня нет.

В клинике, как в монастыре. Заново учишься ценить самые простые вещи. Начинаешь понимать, что это значит — ходить, дышать, видеть… Да. Счастья кругом — сколько угодно. Только нагибайся и подбирай.

Трудно вырвать деньги у француза. Трудней, чем у еврея. Еврей видит сделку, а француз — только деньги, с которыми надо расстаться.

Что позабудешь, того потом не хватает всю жизнь… А все, что запоминается, превращает жизнь в ад.