— Дорогая моя, — сказал он почти с нежностью. -- Ты не останешься со мной. Нельзя запереть ветер. И воду нельзя. А если это сделать, они застоятся. Застоявшийся ветер становится спертым воздухом. Ты не создана для постоянства.

..
Самая терпимая изо всех разновидностей тоски — спать под твоим одеялом…
.

Ее глаза блестели. Я стоял рядом с ней слушал ее, смеялся и думал, до чего же страшно любить женщину и быть бедным.

Странное чувство испытываешь все-таки в день своего рождения, даже если никакого значения не придаешь ему. Тридцать лет… Было время, когда мне казалось, что я никак не доживу до двадцати, так хотелось поскорее стать взрослым. А потом…

Бессмысленно изводить себя, раз ничего нельзя сделать.

Одиночество легче, когда не любишь.

Сострадание ещё не боль. Сострадание — скрытое злорадство. Оно как вздох облегчения: ведь мучаешься не ты и не тот, кого ты любишь

Может быть, я никогда не буду счастлив, может быть, война разбила эту возможность и я всюду буду немного посторонним и нигде не почувствую себя дома.

Мы увидели Ленца;он притащил в сад раскладной стул, поставил его в кусты сирени и уселся. Его светлая шевелюра и огонёк сигареты резко выделялись в полумраке. Рядом, на земле, стояла чаша с недопитым майским крюшоном и бокал.
-Вот так местечко!-воскликнула Пат.-В сирень забрался!
-Здесь недурно.-Готтфрид встал.-Присядьте и вы.
Пат села на стул. Её лицо белело среди цветов.
-Я помешан на сирени,-сказал последний романтик.-Для меня сирень-воплощение тоски по родине. Весной тысяча девятьсот двадцать четвёртого года я, как шальной, снялся с места и приехал из Рио-де-Жанейро домой-вспомнил, что в Германии скоро должна зацвести сирень. Но я, конечно, опоздал.

Наставники, которым кажется, что они понимают молодежь, — чистейшие мечтатели. Юность вовсе не хочет быть понятой, она хочет одного: оставаться самой собой.

Возврата быть не может, ничто не стоит на месте: ни ты сам, ни тот, кто рядом с тобой. Все, что от этого осталось в конце концов, это редкие вечера, полные грусти , — грусти, которую чувствует каждый человек, ибо все преходяще, а он — единственное существо на земле, которое это знает, как знает и то, что в этом — наше утешение. Хотя и не понимает почему.

Благодаря любви примитивный страх перед собственной смертью превращается в тревогу за другого.

Иду своим немым путем
Сквозь ночи мрак, сквозь ночи мрак.
Не плачу я, лишь молча я Бреду один сквозь ночи мрак.

Пусть путь мой — боль, пусть мрачен путь,

но юным сердцем весь горя,
Я молча лишь склоню главу —
И снова в путь, ведь знаю я:

Когда-то путь своя я свершу,
Когда-то день я воскрешу,
И вспыхнут розы под ногой —
И я помилован тобой.
… показать весь текст …

— Так кто же ты?
— Не половинка и не целое. Так… фрагмент…
— А это самое лучшее. Возбуждает фантазию. Таких женщин любят вечно. Законченные женщины быстро надоедают. Совершенные тоже, а «фрагменты» — никогда.

-Ну, мой маленький Робби,-сказал он и хлопнул меня по плечу,-что с тобой творится?
-Ничего, Фердинанд,-ответил я,-в том-то и вся беда.
-Ничего?-Он внимательно посмотрел на меня, потом снова спросил:-Ничего?Ты хочешь сказать, ничто! Но ничто-это уже много! Ничто-это зеркало, в котором отражается мир.

Я ничего не имею против приключений, и ничего — против любви. И меньше всего — против тех, которые дают нам немного тепла, когда мы в пути. Может быть, я немножко против нас самих. Потому что мы берем, а взамен можем дать очень немногое

Одинокий человек не может быть покинут. О эта жалкая потребность человека в крупице тепла. Да и разве вообще существует что-то, кроме одиночества.

Передо мной иногда словно открывается расселина, кажется, она идет до центра земли. Чем она заполнена? Тоской? Отчаяньем? Или счастьем? Но каким? Усталостью? Смирением? Смертью? Для чего я живу? Да, для чего я живу?

Зима пробуждает аппетит. Пока на улицах лежит снег, шоколадное пирожное — лучшее лекарство.

Ночь-это протест природы против язв цивилизации. Порядочный человек не может долго выдержать это. Он замечает, что изгнан из молчаливого круга деревьев, животных, звёзд и бессознательной жизни.