О необходимом условии, при котором звучит лирика, Мандельштам писал: это чувство невинности, «волны внутренней правоты». При утрате чувства правоты и невинности поэзия умирает. Умирает и музыка. Проницательные критики Моцарта замечают, что самое поразительное в его сочинениях — это чувство какой-то уверенности и непогрешимости, с которым звучат его мелодические обороты и гармонии. Это эдемское самочувствие парадоксально. Как оно возможно в человеке земном, в conditio humana2, необъяснимо — но о нем, из него говорит искусство3. Новизной ХХ века было изображение этого опыта лирического волненья не как сладостного сна, а как взрыва. Сравним:

И забываю мир, и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем.
И пробуждается поэзия во мне.
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит и ищет, как во сне…
(Пушкин, «Осень»)

И:

Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя…
(Мандельштам)

Это свет или куст? я его отвожу и стою.
Что держу я — как ветер, держу и почти не гляжу на находку мою.

Это просто вода, это ветер, качающий свет.
Это блюдце воды, прочитающей расположенье планет.

Никого со мной нет, этот свет… наконец мы одни.
Пусть возьмут, как они, и пусть пьют и шумят, как они.

«Простота — это моё любимое свойство. Настоящая простота, то есть цельность. Упрощение — лукавая вещь. Вы знаете, однажды мне пришлось сказать слово, которое стало знаменитым во Франции на целый сезон. У меня спросили в ходе интервью: „Вот, Вы учёный человек, начитанный, как же Вам удалось сохранить простоту?“ На что я ответила: „Знаете, я её не сохранила, я её понемногу приобретаю. Её не было. И для этого надо много-много учиться“.

И вот это так понравилось моим французским собеседникам, что потом в газетах цитировали: „Чтобы быть простым, надо много-много учиться“. Потому что, на самом деле, для того, чтобы распознать собственную простоту, нужно много думать: где ты поступаешь и думаешь просто, то есть не из каких-то расчётов, не из подражания, не из желания понравиться».