Хен: Ты обязан быть и слугой, и мастером — все время. Это тяжело — быть и слугой, и мастером. Слуга — это тот, кто обслуживает Пушкина. Он очень важен в этой системе. А мастер — это тот, кто говорит Пушкину: «Подожди, но ты же не знаешь иврита, правильно, Александр Сергеевич? Поэтому подожди секундочку, я тебе говорю: так звучит лучше». А слуга отвечает: «Извините, я представляю интересы моего господина, и если ты испортишь его текст, я тебя буду ждать за занавеской с маленьким кинжалом».

--Можно пример из текста?

Хен: Я очень плохо помню свои тексты. Я вообще ничего не помню, я даже детство толком не помню. Я пишу, чтобы в какой-то момент посмотреть и увидеть, что я все-таки жил. Но вот вспомнил: это касается «Пира во время чумы». В «Пире» Пушкин — и поэт, и переводчик, и драматург, потому что «Пир» — это английское произведение «The City of the Plague». Это просто пьеса, и Пушкин ее в какой-то мере перевел, переложил. Я нашел оригинальное произведение, читаю его — все на месте. Я узнаю, перерыв горы пушкинистских книг, стоящих у меня дома, что у него была именно вот эта книга, которую я читаю, нахожу конкретный экземпляр: видно, где он его читал, а где не читал, видно, где его нож не разрезал бумагу (то есть он еще и ленивый был). И я вижу, что передо мной — труд Пушкина-переводчика. Это не тот же Пушкин, который пишет «Каменного гостя», не тот, который читал Байрона и Мольера, не Пушкин, который пишет о Моцарте и Сальери (то есть не Пушкин, который из маленькой газетной заметки о том, что Сальери отравил Моцарта, создает свое произведение). Это Пушкин-переводчик, человек куда более ленивый. Но ведь «Пир» — одно из моих любимых произведений! И я начинаю страдать: кого я перевожу — Пушкина или оригинал? Кому быть вернее вообще? И как сделать, чтобы через перевод Пушкина все-таки просвечивал оригинал? У меня возникает двойная задача, таким образом. Но самое сложное — в том, что там тоже присутствует Пушкин-автор! Потому что в пушкинском «Пире» есть два момента, не являющихся переводными: это песня Мери и Гимн в честь чумы. Это лучшие моменты этого произведения, это авторский текст Пушкина, которого не было в оригинале. И тогда я решаю, что буду все произведение переводить сквозь призму этих двух отрывков. И я начинаю перевод с них, чтобы сперва заставить звучать Пушкина-поэта, а уже потом — Пушкина-переводчика и чтобы весь текст поднять до уровня этих отрывков.

-- При таком вживании в текст были какие-то большие сюрпризы?

Хен: Ну, скажем, сначала я был уверен, что «Маленькие трагедии» — это серьезное произведение. А ведь название на самом деле ироничное, как «Обыкновенное чудо»: оксюморон, заранее заложенный в текст. Трагедия — но маленькая, мелкая. И начинаешь лучше понимать остроумие Пушкина. Позже, когда я начал читать письма, которые Пушкин в тот же период писал из Болдина, это понимание только углубляется: Натали он жалуется на тоску и чуму (то есть холеру), а другу пишет — как же хорошо сидеть в деревне, ничего не делать, писать, читать, сам себе хозяин. И вдруг ты видишь, откуда в его текстах что берется. И еще понимаешь, что своей работой этот человек, не выезжавший из России, все-таки гуляет по миру.

-- Это отличный пример того, что такое быть «слугой». А «хозяином»?

Хен: Возьмем слово «пир», о’кей? Маленькое слово, которое можно сделать в этом тексте главным. Его можно переводить как «миштэ», «hилула», «сэуда», «хагига» — и еще, наверное, можно найти штук пятнадцать слов. Но и до начала прогулки по семантическому полю есть просто точные слова, и их много. А мне надо было выбрать одно. И я выбрал «миштэ» — потому что так же переводили «Пир» Платона и потому что именно этим словом в Библии, в Книге пророка Даниила, обозначается пир Валтасара — очень важный пир для ивритской культуры, конец света. Мне нужно было работать с ассоциативными рядами именно ивритского читателя. Я взял французский, английский, итальянский переводы, прочитал их все, посмотрел, что переводчики выбирали — у них у всех для «пира» выбраны вполне повседневные слова, а я хотел подсознательно вести человека к концу света. Другое слово — «чума». «Магэфа», «дэвэр», «махала»… Я выбрал «дэвэр» — и из-за ритма, и из-за написания, из-за того, что какой-то визуальный ряд приходит с этим словом. Оно жесткое и угловатое. И еще пример, самый любимый, — еврей Соломон в «Скупом рыцаре». Я старался подобрать нужный уровень антисемитизма, чтобы переводить касающийся его отрывок и в особенности строчку «Проклятый жид, почтенный Соломон». Начал читать всякое про отношения Пушкина с евреями и отношение Пушкина к евреям (вспомним гениальное «Христос воскрес, моя Ревекка»). И я ввел в текст слово «йеhудонон».
Горалик: На иврите «йеhуди» — «еврей», «йеhудон» — «еврейчик» или «жиденок», «йеhудонон» — еще презрительнее и мельче — «жидишко». Почему был сделан такой выбор?

Хен: Потому что я помнил, что перевожу для театра. Я представляю, как это звучит со сцены на русском: «Проклятый жид, почтенный Соломон» — тут есть два «п», которые очень важны.

-- Это можно произнести ерническим тоном с акцентами на каждое слово.

Хен: Да, совершенно верно. И когда ты говоришь «йеhудонон» — там есть все необходимое: и внутренняя рифма с именем «Соломон», и «почтенный/проклятый» — словом, там в нужной пропорции смешаны высокое и низкое, издевательское и поэтическое.

-- Что далось тяжелее всего? Есть какой-то пример того, что не шло, не шло, не шло, не шло?

Хен: «Гений и злодейство». «Гений и злодейство» меня просто убили, потому что эти слова очень длинные на иврите. В конечном итоге я сделал так, чтобы вместо «две вещи несовместные» на иврите звучало «не уживутся в одном сердце». Но проблема была не только в ритмике: хуже было то, что само выражение «гений и злодейство» — оно очень нееврейское. У евреев нет гениев. Это другие про нас говорят, что мы гении, а мы не используем это слово, кроме как для обозначения великих раввинов, «гаонов». Если написать «гаон» — это сразу не Моцарт или Сальери, а Виленский гаон. А Моцарт — он не гаон, а просто очень талантливый австрийский мальчик. Вот от этого я лез на стенку. …©