А где камень-арешник, там опять язь ворочается, такой ли богатей, что твой приказчик, жирный да толстый. Набьется в рюжу, что хоть катком на берег закатывай: рыло к рылу, глазами лупят, дурачье. Как люди, ей-нй.Помнится, он уже паренек был, на выросте, с Полюшкой щекотались, но без проказы, а ей и приди в ум: давай разрежем отцову рюжу и посмотрим, как язи будут выходить на волю. Разрезали:язи на свободушку лезут, а мы их по голове гладим. И чудно ведь.
И снова Пелагея на уме, из далёкой юности выступила она, как светлое виденье, с россыпью конопинок на широком лбу и удивленно распахнутыми глазами: намокшая коса сплыла по крутому теченью, а платьишко поначалу напряглось колоколом, надулось, а после гладко обсосало её всю, угловатую хворостинку, и он, Геласий, суетясь возле и пугливо ожидая отцового окрика за свою проделку, вдруг нечаянно поскользнулся на камне-голыше и за низко опущенным воротом как-то по-особому увидел длинную ложбинку льняной белизны и развилку напрягшихся грудей, ещё слабых, едва выпроставшихся… Это уже после, через годы, когда наживутся вместе, когда долгая старость задует прошлые чувствования, будет думаться порой с горьким сожаленьем, что ничего и не было завидного в прошлом, а все совместное житье-лишь долгая странная канитель и прозябанье на белом свете;и любви будто бы тоже не было, не повезло на любовь, и только слабый свет её когда-то едва померещился в глухих потемках, обманчиаый и неутешный, как сновидение. Как знать, может, в душе-то и вытлело то блаженное чувство, схоронилось под ветошью многих переживаний, заскорбело и ссохлось до тончайшей кожуринки, но память, оказывается, сохранила, отчётливо донесла его.
И Геласию вдруг так захотелось посидеть возле Пелагеи и потолковать с ней…