Шагом марш в колхоз!
Скоро папа и старшая сестра стали ходить на работу в колхоз. Они и другие, кого записали в колхоз, строили ферму для дойных коров и загоны для лошадей. А для кошар и птичника материала у них не было, и потому овец и птицу пока под отчет оставляли у хозяев. И так незаметно наступил новый 1931 год.
Ближе к весне в одно из воскресений в мечети назначили общее собрание. На него пошли папа с мамой и старшая сестра Асия. Их не было до самого вечера. Первой пришла мама, вся измученная и заплаканная, затем и папа. И мы узнали, что в этот день из нашей деревни в район увезли 47 человек — тех, кто отказался записаться в колхоз. Мама нам еще рассказала, что папу предложили в бригадиры строителей, и за него все голосовали. Потому что все знали, какой он грамотный и спокойный человек и на все руки мастер. Папа знал русскую грамоту, еще до революции учился у одной русской семьи. Во время революции и гражданской войны он служил с 1917 по 1921 год, строил в Сарапуле бетонный мост через реку.
Как он рассказывал, всего их занято на этом мосту было 27 солдат. Однажды их очень сильно обстреляли из пулемета белые, и тогда 18 человек из них убили, а папе прострелили шапку. Мост этот они сдали этот за год и восемь месяцев — в два раза быстрее, чем планировалось, за это папу даже наградили какой-то медалью. И потому папа наш был уважаемым человеком. Сделали колхозными начальниками и двух маминых братьев — Сагдиевых Сахибуддина и Сайфетдина.
Как нас раскулачивали
Снова пришла весна. Уже закапало с крыш, на улицах стало грязно. Как-то папа приехал с работы и сказал, что ферма построена, и для нее вот-вот должны забрать скот у тех, у кого все описали, в том числе и у нас. И скоро к нам домой поздно вечером пришли шестеро — четверо военных и двое наших деревенских, братья из самой бедной семьи, в которой было 9 детей. Они жили на самом отшибе, у них дома не было даже забора, вот так они жили, без всякого своего хозяйства, всегда пасли чужой скот. А сейчас пришли забирать наше.
Один из братьев, его звали Муксин, потянул на себя с нас, маленьких, одеяло (мы, дети, все спали вместе на деревянных полатях под одним большим одеялом). Папа спросил, зачем он это делает? Муксин сказал, что теперь у них праздник, потому что они первыми записались в колхоз, и почему его дети должны спать почти голыми? А его брат, у него в руках было ружье со штыком, увидел на вешалке папину каракулевую папаху — ее папе прислали из Джелалабада в 1930 году братья, а нам — детские пальто и летнюю обувь. Он прямо штыком подцепил эту папаху, снял с себя свою старую дырявую шапку и бросил ее под ноги, и надел папаху.
Кроме того, у нас забрали из дома часы с кукушкой, один из трех самоваров, две перьевые подушки, фетровые «чесанки» с лакированными головками и галошами, пальто с каракулевым воротником, еще что-то, я все не помню. Все это связали в узлы, папа запряг лошадь, и они повезли наше добро в колхозную контору. Когда папа вернулся, то сообщил: завтра будут забирать в колхоз коров и лошадей, а маленьких телят и баранов оставят до лета, потому что для них пока нет места. И я случайно увидела, как папа, когда вечером вышел управляться по двору, обнял Звездочку за шею и молча плакал.
Потом он пошел на колхозное собрание, с которого вернулся уже поздно вечером. После ужина он рассказал, что ему поручили отвечать за кузницу и две мельницы — водяную и ветряную. Мама испугалась: «Как же ты один будешь на трех работах?» «Да ничего страшного, — сказал папа. — Как-нибудь справлюсь». А Асия рассказала мне потом, что за папу голосовала вся деревня, а председатели колхоза и райисполкома поздравили его.
Первый раз в первый класс
А колхоз уже вовсю работал. Доили коров, папа как бригадир молоко принимал и отправлял на сепаратор. Каждое утро специально выделенная машина с вооруженным охранником ездила по всем окрестным деревням — Альметьево, Новая Амзя, Русская Амзя, забирала сливки во флягах и увозила на маслозавод в Селенгуш. Там делали масло, творог и отправляли в Чистополь. Всех собранных у людей птиц — уток, гусей, кур отвезли в чувашскую деревню Турдалуф, там есть озера, вот там и построили птицеферму. А все, кто смотрел за птицей (туда отправили и мою 14-летнюю сестру Асию) жили там же, в специально построенном общежитии. Всего там работали 37 человек из нашей деревни. Мама для всего колхоза дома пекла хлеб, я ей помогала — смазывала формы, растапливала печь. За день мы делали по две выпечки хлеба. И нам в день на двоих выписывали 5,5 трудодней — полтора на меня, остальные на маму. Папа молол муку, дробил зерно на корм скоту.
Первого сентября 1932 года я пошла в школу (24 июля мне исполнилось шесть лет). У меня был красивый ранец, который мне прислали из Джелалабада наши родственники, на мне было красивое платье, в косах — красная лента, голову я повязала шелковой косынкой. Школа была в бывшем байском доме, на первом этаже — детский сад, куда я отвела наших троих малышей, а классы — на втором этаже, куда я и поднялась. Там стояли большие столы, скамейки, за которыми сидели много детей, некоторые были совсем большими - по 10−12 лет. Дети стали смеяться, когда меня увидели, такую маленькую. Рассмеялась и учительница. Это была двоюродная сестра моей мамы Марфуга-апа, она приехала из Казани.
«Как тебя зовут?» — спросила она, не переставая улыбаться. «Вы что, меня не помните? — обиделась я. — Вы в прошлом году гостили у нас, у вас еще две девочки-двойняшки, и я с ними нянчилась, когда вы ходили по гостям. Я помню, как их зовут — Рева и Люция».
«Конечно, я тебя помню, ты же моя племянница, — сказала учительница. — Но дело в том, что тебе еще рано в школу. Вот сколько тебе лет?» Я ответила": «6 лет». «Ну вот, ты еще совсем маленькая, иди домой». «Но я умею считать, писать и читать, меня папа научил», — продолжала я настаивать. «Нет, тебе еще рано», — сказала она и отвернулась к доске и что-то стала писать мелом.
Я вернулась домой вся в слезах. Папа как раз приехал с работы на обед. Он выслушал меня и даже не стал кушать, а сел на лошадь и поехал к директору школы Юнису-абый, который был его двоюродным братом. Его не было долго. Вернулся папа довольным. И пока мыл руки, сказал мне, что завтра я могу идти в школу — директор и учительница согласились принять не только меня, но и других моих сверстниц, которым не исполнилось еще семи лет — Гаршию, Минжамал, Гульжамал и Запару. Нас посадят за самую первую парту. Я от радости стала прыгать и смеяться.
Тетрадок у нас в первый год не было, и учительница на каждый урок давала всем по одному чистому листку бумаги: на первой странице мы писали то, что проходили в школе, на второй выполняли домашнее задание, а потом все эти страницы сшивали. Нас было восемнадцать учеников в этой новой советской школе, и учились мы на татарском языке, писали латинским шрифтом. А до этого дети учились в мечети, у муллы.