То лето выпало у нас в Прииртышье дождливым. С «гнилого» угла — так мы называли юго-западную сторону, откуда в основном шло ненастье, — наползали черные, грохочущие и прорезаемые ослепительными зигзагами молний тучи, и на деревню, луга, степи обрушивались потоки воды. Дожди были непродолжительные, но столь обильные, что мощные ручьи неслись по деревне бурным потоком и с шумом обрушивались в рытвины, еще больше размывая их песчаные склоны.
Эти потоки размывали даже огороды, возделываемые трудолюбивыми моими земляками на влажной луговине под крутым иртышским берегом. А еще они никак не давали закончить важную страду — сенокос. И потому, как только удавались погожие деньки, устраивались воскресники по вывозу с лугов и скирдования на огромном совхозном сеновале накошенного и находящегося в копнах сена. На эти воскресники привлекались все свободные от других работ мужики.
В тот день тоже был воскресник. Я находился во дворе и мастерил жерлицу для ловли щук на озере, когда небо в очередной раз потемнело, с «гнилого угла» вновь наехали мрачные, блещущие копьями молний и грохочущие громовыми раскатами тучи. В этот раз они неслись как-то криво, мимо нашей деревни, зацепив своем краем лишь то место, где располагались дойная ферма и сеновал. Потому я не, обращая внимания на ворчание туч, не ушел со двора, а, высунув от усердия язык, продолжал выстругивать из белого куска пенопласта поплавок.
Внезапно с той стороны, куда уползли тучи, раз за разом грохнуло так, как будто долбанули из пушек. А спустя минут пять по деревне разнеслись крики: «Сеновал горит!».
Я тут же залез на крышу бани и увидел: точно, над сеновалом клубится густой дым, сквозь который пробиваются хищные и острые языки пламени. Народ побежал в сторону сеновала. Скатившись с крыши, понесся туда и я.
До сеновала было, может быть, метров триста, и потому через несколько минут я был уже там. Зрелище было ужасающим. Длинная, метров на двадцать, скирда полыхала, как будто ее кто облил бензином — а ведь сколько дождей перед этим прошло! Рядом с криками и матами суетились мужики. Они занимались непонятной фигней — длинным шестом, образованным из двух вырванных из изгороди сеновала жердин, скрученных проволокой в месте нахлыста, шуровали в полыхающей скирде, явно пытаясь что-то оттуда достать.
Но жар от горящей скирды был такой, что на мужиках начала дымиться одежда и тлеть волосы.
— А че они там шарят? — спросил я прибежавшего на сеновал раньше меня соседа Кешку.
— Дядю Витю Негреева молнией убило, — сумрачно сказал Кешка. — Да вон, его даже видно.
Я присмотрелся к пылающему верху скирды, и меня всего передернуло: в гудящем пламени можно было разглядеть торчащие к небу черные руки, сжимающие почти перегоревший деревянный черенок вил. Еще миг, и черенок прогорел окончательно и малиновый, раскаленный железный четырехзубец вил упал в гудящее нутро скирды.
И тут взревел тракторный двигатель. Перед этим отогнанный за изгородь сеновала «Беларусь» с навешанным на него стогометателем, управляемый дядей Мишей Маскаевым, устремился, разламывая остатки деревянной изгороди, прямо к тому месту горящей скирды, откуда мужики безуспешно пытались достать погибшего дядю Витя Негреева — отчима моего одноклассника Вовки Бочарова.
— Куда? Стой, сгоришь, на хер! — закричал бригадир Еркен Бейжапаров, став на пути трактора со скрещенными над головой руками. Да, трактор-то у дяди Миши был весь в потеках масла, и бригадир хорошо понимал, что тут недалеко до очередной жертвы этого проклятого ненастного дня.
Не мог не понимать этого и сам тракторист. Но он упрямо помотал головой и скорость не сбавил. И, подняв кверху блестящие длинные зубцы стогометателя, с ходу врезался ими в горящую скирду, как раз под то место, откуда еще недавно торчали черные руки дяди Вити Негреева.
Язычки огня появились и проворно забегали по капоту трактора, стали сползать к открытому мотору. Но дядя Миша действовал очень быстро. Он рывком еще немного приподнял зубцы стогометателя и тут же сдал назад, вырвав из пылающей скирды большую охапку горящего сена с телом погибшего.
Что было дальше — я не видел, как и остальные пацаны. Нас чуть ли не пинками выгнали с сеновала взрослые.
А потом были похороны. Дядю Витю Негреева, отставного офицера-авиатора, переехавшего к нам с семьей всего три или четыре года назад из Белоруссии, хоронили в закрытом гробу. Говорят, мужики, прежде чем положить его в гроб, вынуждены были выровнять ему согнутые и закоченевшие в коленях ноги, надавив на них со всей силы каким-то ящиком.
Вся деревня была на кладбище. Тетя Маша, жена покойного и мама моего одноклассника Вовки Гончарова, то и дело теряла сознание и обвисала, закатив глаза, на руках поддерживающих ее соседок. Долговязый Вовка был очень бледным, и у него дрожали губы, но он не плакал.
А всего через неделю случилось что-то ужасное и непонятное: внезапно заболела и умерла кроха-дочь дяди Вити, двухлетняя Викуся.
— Зачем, зачем ты ее забрал! — страшно кричала тетя Маша и исступленно трясла крест на могиле недавно похороненного мужа — дочь закопали рядом с ним. Рыдала не только она — плакала вся деревня. А Вовки на этих похоронах не было… Я бы, наверное, тоже не смог пойти.
Вот такие, брат, дела случались и случаются в этой жизни.