Брательник мой ушел из жизни тринадцать лет назад. Ему не было еще и полтинника. И вот взял однажды и не проснулся. И это был его последний фортель, которые он время от времени выкидывал, подвергая испытаниям нервные системы родных и близких.
Любили мы этого охламона, Ринатку нашего, потому и боялись за него. Характером он пошел в батю — тот принадлежал к породе безбашенных людей. Вот таким же оторвой был и мой брательник.
Когда был еще совсем мальцом, его за всякие шкоды окрестили Котовским (всегда наголо остриженный, шустрый). А когда подрос и мамка, наконец, перестала его стричь налысо, Ринат неожиданно обзавелся роскошной, кудрявой шевелюрой. Тогда во всех советских газетах писали об американке Анжеле Дэвис, преследуемой властями, которая за что-то там или против чего-то там с ними боролась. У братца моего прическа была точно такая же. А с учетом приплюснутого носа — был он вылитый Анжела Дэвис. Так его и называли какое-то время.
А когда Ринат из шкодливого пацана перерос еще и в записного драчуна, который любил супротивников «брать на калган», его стали называть Бараном. Ну, баран — не овца, и братан со временем привык к своей кликухе и никого уже не брал «нам калган», когда его так называли. Ему и шапка-то была не нужна, и он до самых крепких морозов ходил с непокрытой, часто заснеженной головой, которой тряс по-собачьи, когда заходил куда-либо с улицы.
Когда с ним в своей деревне перестали драться, он стал ездить за приключениями на своем «Иж-Юпитере» в соседнюю деревню Моисеевку, за девять километров. Обитателей этой деревни называли «союзниками», потому что здесь жило много немцев. У них был хороший завклубом, и танцы здесь проходили почти ежедневно. Вот там-то брательник и отводил свою драчливую душу.
Я, как ни приеду из райцентра, где к тому времени жил и работал, к родителям на выходные, обязательно находил братца дома или с расцарапанной физиономией, или с новым фингалом.
Однажды в него даже стреляли в той же самой Моисеевке. Видимо, навсегда хотели напугать и отвадить этого незваного лохматого татарина от своей деревни и от своих девок. Правда, патрон был холостой. Но Ринатка-то этого не знал, и все равно буром пер на местного моисеевского «авторитета», целившегося в него из двустволки.
Пыжевой заряд шарахнул прямо в лоб с расстояния двух-трех метров и опрокинул его на спину.
— Слушай, никогда не думал, что простой пыж может набить такую шишку! — смеясь, рассказывал он мне после, отсвечивая этой самой шишкой. Потом посерьезнел, осторожно помял распухший глянцевый лоб. — А ведь и глаз мог выбить, козел! Ну, ничего, я его еще подловлю…
Он и после армии был такой же шебутной, поколобродил по деревне с годик-другой, чуть не женился на приезжей учительнице, даже ездил знакомиться с ее родителями в Балхаш. Но умудрился и там передраться с будущими родственниками и с позором был изгнан из не принявшей его семьи.
Брательник, вновь оставшись один, заскучал, и надумал со своим приятелем Николаем Писеговым по кличке Мирза (никто уж и не помнил, кто и за что его, русского, наградил такой роскошной кличкой, которой он ну никак не соответствовал) отправиться в загранплавание.
План у них был такой: заработать побольше денег, добраться до Находки, устроиться там в порт сначала докерами, а потом и моряками. Они подрядились вдвоем побелить все скотобазы в нашем совхозном отделении.
Это всегда делали деревенские бабы — штук двадцать их, стоя на подмостках, с шутками и песнями могли неделями елозить рогожными щетками, обмакнутыми в белила, по глинобитным стенам коровников и телятников. А эти баламуты пообещали управляющему сделать работу намного быстрее и за меньшие деньги.
Управляющий прикинул, какую это экономию ему даст, и хоть и с сомнением, но согласился. И ведь у них получилось! А весь секрет состоял в том, что я раздобыл для брата в райцентре у знакомых строителей краскопульт, вот с его помощью новоявленные отделочники и выбелили в отделении все базы. Причем в два слоя!
Срубили денег не по-детски, рассчитались в совхозе, ни-че-го из заработанного не пропили, что указывало на серьезность их намерений, и укатили за своей мечтой.
Первое письмо пришло от Рината через месяц. Он кратко сообщал, что они работают в порту Находка докерами, это соответствовало первоначальной части их плана. Потом писем долго не было.
Очередное послание пришло от брата через три месяца. Он писал из Риги, что в Находке у них с Мирзой ничего не получилось, не взяли их в моряки, но вот в Прибалтике все должно получиться. И снова тишина — месяц, три, полгода.
«В кругосветку ушли наши пацаны!» — решили деревенские и загордились своими земляками. Ага, ушли! Мама забеспокоилась и попросила меня как-нибудь поискать шалопутного братца.
Я пошел в уголовный розыск Экибастузского горотдела милиции (в Экибас я перебрался в 1980 году) и написал заявление о пропаже родственника.
Рината нашли в Новокуйбышевской колонии. Он там сидел за бродяжничество — тогда это было запросто.
Оказывается, мотался по стране с последним местом прописки в Находке. В Риге их с Мирзой не прописывали, голубая мечта стать моряками дальнего плавания расплывалась, как утренний туман над Балтикой, и они впервые рассорились и разбрелись кто куда.
Мирза с концами — так и пропал где-то без вести, хотя его тоже объявляли в розыск, а Ринат, отсидев свой год, вернулся домой худым, как Кощей, и как будто посерьезневшим. Отъевшись у матери на домашних харчах, он присмотрелся к бывшей своей однокласснице немке Катерине, одной воспитывавшей двоих детишек, и они зажили вместе. Так Ринат стал, наконец, взрослым, и вконец угомонился, даже Бараном его перестали называть.
Но в те, же восьмидесятые наша сестренка Роза вышла замуж и уехала с мужем на БАМ. Они там нормально устроились, жили в поселке Лиственный на севере Хабаровского края и недурно зарабатывали на железной дороге.
Выдернули к себе овдовевшую к тому времени мою маму — чтобы нянчилась с внучкой. А поскольку в конце восьмидесятых деревне начал приходить кирдык (совхозы разваливались, и единственным источником заработка оставалось собственное подворье), на БАМ решил махануть и Ринат.
Сначала он отправил туда жену с детьми. Потом, закончив все дела по хозяйству (распродав остатки живности и барахла), отправился следом и сам. Дал телеграмму в Лиственный, что выехал в Омск (оттуда неделя поездом до Хабаровска), и… пропал. Прошла положенная неделя его пути в дальней дороге, пошла вторая. А он так и не появился в Лиственном. И не звонит, и не пишет.
Жена его Катя, мама с сестрой переполошились: может, в дороге что случилось? Зная его взрывчатый характер, подумали, что где-то не стерпел и ввязался в драку. А его взяли да скинули с поезда. Да мало ли какие опасности поджидают на наших дорогах одинокого путника?
И отнесли заявление в милицию о пропаже человека. А он через два месяца вдруг объявляется в Лиственном сам. Худой, заросший своими кудрявыми лохмами по самые плечи, но веселый. После того, как обрадованные женщины оттаскали его за волосы, накормили и напоили, брательник соизволил рассказать, куда он провалился на целых два месяца и почему молчал все это время.
В Омске он в ожидании своего поезда присел на вокзальной лавочке с бутылкой холодного пива в руках. Не успел ее допить, как рядом пристроился какой-то мужичок. Попросил закурить, разговорились.
Как он сказал, тоже едет в Хабаровск. Потом вытащил из сумки початую бутылку водки, кривой соленый огурец. Предложил выпить для начала по стопочке: «Остальное в поезде допьем, а может, еще добавим!». Братан проглотил эту стопку, помнил, что еще закурил… И — провал.
Очнулся на той же лавочке. Голова гудит, ничего не соображает. Сумка с вещами была под лавкой — ее не оказалось. В нагрудном кармане пиджака были деньги, рублей пятьсот — там тоже хрен ночевал. Даже билет на хабаровский поезд тот ушлый клофелинщик из паспорта вытянул (в те годы железнодорожные билеты еще можно было покупать и сдавать обратно без предъявления паспорта). Спасибо, хоть сам паспорт не стал забирать, сунул обратно в карман усыпленной им жертвы.
Ситуация — хоть обратно возвращайся на попутках в деревню за двести километров и пускай шапку по кругу, чтобы соединиться с семьей. Но это был не выход. Однако, что же делать?
И тут брательнику, что называется, глухо повезло. На него набрел вербовщик (ходят такие по вокзалам) — нужны были слесари для работы в частной мастерской по ремонту холодильников. Брат согласился, хотя условия оказались практически кабальными. И все же за два месяца снова заработал и на билет, и на небольшую «подорожную» сумму денег.
Однако мне он запомнился не этими и другими своими приключениями. Ринат был пластичен, пропорционально сложен, очень легко и стремительно двигался. И вот эта его природная стать сделала его отличным танцором.
Я, когда впервые увидел, как он отплясывает шейк в нашем сельском клубе, ломая свое тело и конечности под самыми немыслимыми углами, буквально обомлел. Это было что-то потрясающее! И танцующие рядом больше глазели на его па, чем были заняты собой и своими партнерами.
Однажды я вот так приехал в деревню на выходные, и мы зачем-то поехали с Ринаткой на его ижаке в другой, соседствующий с нашим селом, райцентр Иртышск. Так, а зачем же? Да, наверное, пиво попить… Ну да. В Иртышске поначалу, когда только пивзавод там открыли, пиво было очень даже недурственное.
До него был рукой подать — пять километров всего. Но через Иртыш. А переправляться надо было на пароме. Сейчас не знаю, какой, а в те годы ходил СП-6, на десяток машин.
Вот загнали мы с браткой мотоцикл на нос парома, стоим у борта, курим, сплевываем в пенную воду — паром взвыл сиреной и уже начал отчаливать.
И тут из «Волги», стоящей под рулевой рубкой, послышалась громкая мелодия «Лезгинки». В проходе между двумя рядами машин (обычно он бывал занят, но в тот раз оказался свободен) тут же нарисовалась троица джигитов — по виду чеченцев, и начала, манерно выбрасывая руки то туда, то сюда, изображая этот красивый, в общем-то, танец.
Но в их исполнении красивым он, увы, не получался. И как танцорам ни подхлопывали разношерстные паромные зрители, как ни подзадоривали выкриками «Асса!» - не шла у них «Лезгинка», и все тут!
Ну да, ну да, а то я и сам не знаю! Конечно, случись это в наши дни, публика с чеченцами тут же бы затеяла драку, поскольку «Лезгинка» для одних стала своеобразным жупелом, для других — символом агрессии и беспредельщины. Повторюсь — в наши дни, когда межнациональные отношения у нас обострились донельзя.
Но в те годы еще не было того яростного, непримиримого разделения людей на чужих пришлых и своих, коренных. И «Лезгинка» для всех была просто красивым, завораживающим танцем, в который рады были втянуться при ее исполнении в ресторанах, гуляниях все, кому не лень. Если, конечно, умели ее танцевать.
Эти чеченцы почему-то не умели. Или не хотели раскрыться, как полагается в этом танце.
Ринатка, презрительно прищурившись, пробормотал: «Да у них, похоже, проблемы с яйцами!», выплюнул окурок за борт, и в два прыжка очутился среди джигитов. Те даже остановились от неожиданности.
А Ринатка сначала вытянулся как струнка, с легким прогибом всем своим ладным корпусом назад, выкинул узнаваемым жестом руки вбок от себя в одну сторону, другую, привстал на цыпочки, и пошел, пошел, потряхивая в такт музыке кудлатой головой. Восхищенные чеченцы что-то гортанно и вразнобой выкрикнули и стали яростно отбивать ритм в ладоши.
На маленьком паромном пятачке между машин было тесно, и народ полез на кузова, на мостик рулевой рубки, чтобы лучше обозревать происходящее. А в центре всего этого в вихре «Лезгинки» волчком вертелся мой братан, как-то еще по особому пристукивая каблуками, что придавало этому древнему танцу какой-то особый шарм, вносило нотки современных ритмов.
На полным ходом идущем к противоположному берегу пароме творилось что-то невообразимое: кто-то, надув щеки и раскрасневшись, свистел, кто-то от избытка чувств просто орал, кто-то долбил ладошками по кабине машины, как по барабану.
Но вот музыка перестала играть, и запыхавшийся Ринатка вернулся к борту парома, у которого я, так же как и все, завороженно следил за его танцем.
— Ну ты и дал, братан! — только и сказал я. — Где ты так научился плясать?
— Где, где… — на минуту задумался Ринатка. — Да на танцах. В армии тоже. А вообще у меня само собой все как-то получается…
И это верно. Он был прирожденным танцором. И как самоучка-музыкант, схватывающий все ноты на лету, так и Ринатка любой танец мог воспроизвести едва ли не с первого раза. Такой у него был, видимо, талант, который в его жизни достойного применения так и не нашел.
Ему было всего сорок пять, когда однажды Катерина, жена, не смогла его утром разбудить. Произошла внезапная остановка такого неугомонного когда-то сердца моего брательника.
Тринадцать лет нет его уже с нами. А у меня перед глазами все стоит эта незабываемая сцена волшебно исполняемой им «Лезгинки» на пароме посреди Иртыша.
Танца, некогда обожаемого многими, и ими же проклятого в наши дни…