Жарким июльским утром я возвращался с рыбалки со своего любимого озера Долгое. Шел «низом» — под старым берегом Иртыша, заросшим ивняком и крушиной, перевитыми плетями цветущего дикого хмеля кустами джигиды и боярышника с щебечущими на их ветках какими-то птахами, журчащими едва ли не каждом шагу ключами и родниками с ломящей зубы холодной и сладковатой водой, с голубоглазыми озерами в цветущей зеленой пойме…
Во, блин, как красиво пишу, да? Но если бы вы сами хоть раз прошлись
влажной тропинкой по этим чудесным местам, в сопровождении порхающих над вами разноцветных бабочек, в вас тоже проснулись бы похожие поэтические чувства.
Вот так как-то иду я, значит, себе домой, насвистывая какую-то простенькую мелодию от избытка этих самых чувств, одной рукой придерживая лежащие на плече удочку и пару жерлиц с самодельными ивовыми удилищами, а другую руку мне приятно оттягивает тяжелое ведро с выловленными на утренней зорьке пятком полукилограммовых щук да двумя-тремя десятками отборных серебристых сорог и крупных темноспинных окуней.
И вдруг слышу какую-то непонятную возню и детские голоса, доносящиеся из-за ближайших кустов ивняка. Эти самые кусты, значится, вовсю трещат, слышится возмущенный девчоночий писк и заглушающий его пацанский басок:
-Ты, (имя опускаю), не боись! Мы тебя немного (обозначение действия тоже, по понятным причинам, не называю) и отпустим!
— Совсем немножко! — поддакивает ему еще один мальчишеский тенорок.
Ну вот, все мое элегическое настроение, естественно, как ветром сдуло. «Ни фига себе! — подумал я. — Это что же за насилие творится в таком райском местечке! Да и кто это творит? Неужто детишки?»
Я поставил ведро с рыбой на тропинку, раздвинул удилищем кусты и… Точно, на зеленой шелковистой травке за этими кустиками затевалось нечто непотребное. Двое пацанов лет шести разложили на полянке девчонку примерно такого же возраста (во всяком случае, никто из этой троицы в школу еще не ходил, это я знал точно. Как знал и всю эту троицу — деревенька наша совсем крохотная, так что все ее жители знают не только друг друга, но и всех соседских собак и домашних коров по кличкам).
Меня одновременно стали душить и смех, и возмущение. Победило возмущение.
— А ну брысь по домам, засранцы! Я вам покажу… это самое!
Повторить то матерное слово, которое хоть и нетвердыми детскими голосами, но вполне уверенно выговаривали эти юные насильники, мне почему-то не хватило духа. Видимо, остановило присутствие «дамы», которая, наконец, вырвалась из рук оторопевших малолетних негодяев и с ревом побежала прочь, в деревню. И тут же в разные стороны от меня ломанулись и пацаны.
— Вот расскажу вашим родителям, они вам задницы-то надерут! — запоздало крикнул я им вслед. Потом все же не выдержал и расхохотался. Вот деревня, а! Откуда только что берется? Живут по соседству, растут вместе, играют вроде бы совершенно в безвинные игры. Всей невинной троицей отправились купаться на Красненький песочек. И выходит, что вдруг по дороге у кого-то из них возникло желание поиграть в «папку с мамкой». Ребятки решили не откладывать дело в долгий ящик и в безлюдном местечке завалили девочку под кустики.
Ну вот, откуда такое падение нравов, а? Где они этого могли набраться? Впрочем, где, где… В деревне-то народ зачастую живет в стесненных условиях, и дети, бывает, становятся невольными свидетелями любовных утех родителей, как те ни конспирируются.
А во дворах что творится? Петухи лезут на кур, кабаны на свиноматок, да потом так паровозиком и стоят долго в глубокой задумчивости, а уж про бесстыдство где попало спаривающихся собак и говорить нечего. А дети — они же все видят, все берут на примету, и хорошее, и плохое, а потом реализуют на практике.
Нет, все-таки правильно я шуганул эту троицу. Нельзя им позволять развратничать в таком нежном возрасте! Вот подрастут, лет хотя бы до четырнадцати-пятнадцати, тогда — пожалуйста. Можно уже начинать целоваться. Но не более того, иначе — удилищем по попе!